Торг продолжался до самой темноты. Десятки раз разъяренный чухонец (откуда только столько страсти взялось в его рыбьей душе?) хватался за деревянную кобуру, висевшую на боку, что, впрочем, не очень пугало куркуля, давно уже подтянувшего поближе увесистый топор-колун. Десятки раз крестьянин принимался заботливо пеленать свои ворованные сокровища в тряпье, приговаривая, что лучше собственноручно утопит их в реке, чем отдаст встречному-поперечному за бесценок. Ситуация складывалась патовая: тащиться в усадьбу босиком ни Конраду Яновичу, ни мне не улыбалось. А сапоги в то время были настоящей ценностью, и новых нам никто бы не „выписал“.
И неизвестно, чем бы весь этот натуральный обмен завершился, если бы дверь в горницу, где сошлись в непримиримой схватке прогрессивный интернационал и темное зажиточное крестьянство, не скрипнула…
– Дядя Ферапонт, – промолвило прелестное создание лет двадцати на вид, облаченное в видавший лучшие годы салопчик и по-старушечьи, до бровей, повязанное платком. – Я скотину загнала уже…
Мне стоило лишь взглянуть в бездонные серые глаза, чтобы понять, что я пропал навеки…»
* * *
Странное дело: погода не изменилась ни на йоту, по-прежнему над куполом домовой графской церкви громоздилась тяжелая хмарь серых непроницаемых облаков, но Георгию, окрыленному внезапно свалившейся ему на голову любовью, казалось, что над усадьбой враз засияло июльское солнышко.
Не отпуская от себя ни на шаг, он целыми днями бродил с Варей, как звали девушку, по бескрайнему помещичьему парку. Взахлеб рассказывал всякую чепуху, читал наизусть стихи, демонстрировал на вымахавшем по плечо без присмотра садовника прошлогоднем бурьяне навыки сабельного боя (используя вместо шашки сорванную с клена ветку)… Словом, вел себя, как любой влюбленный мальчишка в его годы.
И что с того, что мальчишкой он давно уже не был? Да, он прошел через грязь и кровь страшной войны, убил больше людей, чем имел в детстве и юности друзей, познал продажную плоть… Просто чудо, что его душа за эти годы не успела обрасти коростой настолько, чтобы не открыться первому светлому чувству. Он полюбил. Полюбил первый раз в жизни.
Как выяснилось, Варя была племянницей цыганистого куркуля, дочерью его родного брата, бросившего деревню еще в конце прошлого века, чтобы вкусить городских прелестей. Ну и вкусил их полной мерой, помыкался по белу свету и, наконец, осел перед самой русско-японской войной в двух шагах от малой Родины, в Москве, поэтому его дочь Варя и ее младшие сестры стали уже полноценными москвичками.