Мои мысли перелетели к Рикки. Сейчас он уже должен быть у бабушки во Франции. По крайней мере, хоть погода там лучше. Надеюсь, с бабушкой не случится ничего плохого. Сегодня вечером Рикки позвонит, и все станет известно.
Я завернулась покрепче в пальто, а пальцы сами потянулись к письмам. По крайней мере, хоть свет снежной белизны оттягивал приближение сумерек.
Вот еще письмо от «Б.» — я до сих пор не знаю имени этого влюбленного художника. Мы все в том же времени — глаза пробежали по строчкам, пропуская ссылку на то, что у него есть опасность попасть в больницу. Я искала упоминание о Рикки. Да, вот здесь — повествование захватило меня.
«Я знаю, ты не примешь мой совет относительно мальчика. У тебя всегда была эта сентиментальная идея о ребенке, играющем в саду. Но мы уже договорились о Фионе, она до сих пор была моей гордостью и не подводила меня».
Дочь куда-то отослали, может, за границу. Бедная тетя Эмма, каким же все-таки он был подлецом!
«Не мечтай, Эмми. Этот заика с полуоткрытым ртом кажется совершенно слабоумным. Здоровые дети, как правило, быстро оправляются от потрясений».
Кипящая злость поднималась во мне, перемежаясь с жалостью к тете Эмме, пытающейся, явно в одиночку, справиться с проблемой своей дочери и с мальчиком в состоянии шока, с ребенком, который нуждался в любви и надежности. Должно быть, это был очень странный дом. Бедный Рикки, искавший тепла, а нашедший лишь обезумевшую от горя шестидесятилетнюю тетку и дом в тисках кризиса его же собственного несчастья. Жила ли тогда здесь Фиона? Как много знали Марион и Стивен? Мне необходимо поговорить с Марион. Почему она ничего не рассказывала?
Там были еще письма. В них я могла почувствовать возрастающее отчаяние тети Эммы, представить те письма, которые она писала в ответ — могу поспорить, что он не перевязывал их голубой лентой.
Я потянула последний слой материи и вытряхнула последний пакет в нетерпении дочитать историю, только в пол-уха прислушиваясь к звуку мотора или шагам.
Я внимательно рассматривала письма у себя в руке. Нет — одно письмо! Всего лишь одно письмо, перевязанное, да-да, черной лентой. Я поднесла его к тусклому свету оголенной электрической лампочки, висящей в самом центре комнаты.
«Мой любимый Бобби». Я смотрела на тонкий, витиеватый почерк. Какое-то время не могла понять, а потом до меня дошло: оно написано рукой тети Эммы, это — неотправленное письмо. И, конечно же, черная лента: прежде чем она смогла отправить его, должно быть, подоспела новость! Бедная тетя Эмма. Так значит, его звали Бобби. Бобби — Фиона. Шотландская ниточка. Еще один шаг вперед. «Пожалуйста, не приезжайте хоть еще чуть-чуть», — прошептала я в тишину.