Он сел за стол, грузно облокотился, чувствуя кончиками пальцев, как бьются жилки на висках. И вдруг откинулся на спинку стула, выдвинул нижний левый ящик письменного стола, где хранились полузабытые вещи, достал пистолет «ТТ», взвесил на ладони, отвыкшей от оружия (вороненая сталь облезла, налет ржавчины местами покрыл ствол; шершавая рукоятка поистерлась, ни одного рубчика, только эти заусеницы — памятный след рукопашной схватки с немецким обером). Вынул обойму, скользнул взглядом вдоль прорези: четыре латунных глазка глянули на него оттуда. Поспешно сунул ее на место, дослал патрон и, еще больше торопясь, сдвинул предохранитель на боевой взвод, вскинул руку и... бессильно опустил. Он опоздал на какой-то миг, который уже не раз выручал таких, как он. Бросив пистолет на стол, Витковский выругал себя тем коротким словом, которое даже числом букв равнялось этой початой обойме: трус! Это внезапное открытие сразило его, как выстрел.
Очнувшись, он выдвинул правый верхний ящик письменного стола, где хранились самые необходимые вещи, и положил туда свой именной револьвер. Потом взял чистый лист бумаги, авторучку, надолго задумался над письмом Наталье.
До чего же трудно давалось ему каждое слово, когда он дошел до главного — гибели Круглова... Но все же написал правду, назвав ее трагической ошибкой. Кончив, прочел вслух, поправил в нескольких местах, намереваясь переписать утром начисто. Положил в стол, закрыл на ключ, вышел на крыльцо.
Рассветало. На западе в прозрачной синеве четко вырисовывались кряжистые увалы. Одинокие облачка плавились в степном высоком небе. Ветер не снялся еще с ночного привала на восточной гряде холмов, и пшеничный плес за дорогой был похож сейчас на мелководную запруду, слегка подернутую у берегов, словно ряской, нежной зеленью июньского подгона.
Он вернулся в комнату, перечитал письмо и сжег его над пепельницей. Он решил было немедленно ехать к Журиной, но, вспомнив, что в машине почти нет горючего, отложил поездку. Не раздеваясь, лег на диван, хотя не верил, что уснет. И уснул...
— Вставай, вставай, Павлуша, за тобой пришли, — будила его Пелагея Романовна.
— В чем дело? Кто там в такую рань?
— Какая рань, опомнись! Десятый час.
В передней, виновато переминаясь с ноги на ногу, стоял бригадир огородной бригады Терентьев, который прошлым летом надоедал ему со своей маткой.
— Великая просьба к вам, Павел Фомич, Не откажите, будьте добры.
— В чем дело?
— Все наше семейство приглашает вас на торжество.
— То есть?
— Сын у меня женится, младший. Разве не слыхали? Дом-то я ему строил. Помните, клянчил у вас лесину для матки? Вы уж не побрезгуйте, приходите, пожалуйста, на свадьбу.