Он вышел из Серапеума на залитую солнцем площадь. С высоты ста шестидесяти трех ступеней он видел всю старую Александрию, вплоть до храма Изиды и Великого Маяка на острове Фарос. Небо было безоблачным, ничем не запятнанная синь, с которой стекает очищающее сияние. После нескольких ударов сердца настроение Иеронима полностью изменилось. Несмотря ни на что — подумал он, втягивая в легкие морской бриз, — несмотря ни на что, Ихмет был прав: длинные дни, теплые ночи, растворенный в воздухе свет, более красивые и здоровые люди, более пикантные приправы, чуть более горчащие вина; так можно уговорить себя, что есть жизнь и радость жизни, это благородная форма. Тысячи благословений Навуходоносору Золотому! Нет, я не поддамся. По крайней мере, я всегда могу плюнуть ей в лицо, правда?
Спускаясь с храмовой платформы, пан Бербелек смеялся уже вслух.
* * *
Разделились они у Фонтана Гесиода. Алитея была уверена, что брат собирается посетить римский бордель, она хорошо ощутила его настроение, но Абель был возбужден чем-то совершенно иным. Вчера, после ужина, он разговорился с Зеноном, сыном эстле Лотте от первого брака. Рабыни все время подливали вино, беседа все время переводилась туда, куда вели ее первые же ассоциации — цирк Аберрато К’Ире, черные олимпиады, римские гладиаторы — и вот тут-то Зенон рассказал об этом месте и показал свой шрам, скрываемый перед матерью и семейным текнитесом тела: узкий, бледный шрам на бедре. — У каждого молодого человека из хорошего дома имеется хотя бы один, — заверил Зенон. — Сейчас это в моде. Все ходят. Отказаться непристойно. Сады Паретене, ясное дело, Диес Мартис, час после заката, но нужно быть пораньше. Двадцать второй Сад. По рекомендации. Один шрам — одна рекомендация. Хочешь?
Что за вопрос! Форма не допускала отказа, тут отказался бы только трус — ничего удивительного, что «ходят все». Но он на самом деле хотел. Хотя, возможно, именно Форма вызвала то, что хотел. Из салона в салон, из квартала в кварта, где бы ни встретилось двое или более благородно рожденных молодых людей, достаточно, что только один навяжет ее сознательно, неумышленно — она победит, невозможно ее отвернуть, и уже ее понесут дальше… Когда сейчас он размышлял об этом, входя в Сады, один раз оглянувшись за собой, на вечерний город, на Александрию — от горизонта до горизонта, от неба до неба — к нему пришло воображение невидимых пальцев руки, стиснувшихся на столице Эгипта и выжимающих из нее самые свежие, самые живые соки прямо на плодородную почву Садов Паретене, еженедельно, в День Марса, в час после заката. Если какие-то боги и существуют, то именно такие, сказал сам себе Абель. Именно так мы и приносим им жертвы: добровольно, с желанием, по собственной, никем не принуждаемой воле. Ибо я знаю, что это Форма, но желаю ей поддаться, подчиниться. Если бы я сюда не пришел, то не смог бы поглядеть им в лицо: Зенону, другим, которые бы знали, что я отказался. Разум не управляет стыдом. Стыд рождается из неустанно проводимого сравнения с образом человека, каким бы мы хотели быть. Вот и отец обязан был покарать убийцу на борту «Аль-Хавиджи»; какой стыд, что он позволил ему уйти. Я знаю, как не могу себя не повести. Все это время Абель бессознательно поглаживал рукоять готского канджара, спрятанного под кируффой.