Беловзоров вошел; я ему обрадовался.
— Не нашел я вам верховой лошади, смирной, — заговорил он суровым голосом, — Фрейтаг мне ручается за одну — да я не уверен. Боюсь.
— Чего же вы боитесь, — спросила Зинаида, — позвольте спросить?
— Чего? Ведь вы не умеете ездить. Сохрани бог, что случится! И что за фантазия пришла вам вдруг в голову?
— Ну, это мое дело, мсьё мой зверь. В таком случае я попрошу Петра Васильевича… (Моего отца звали Петром Васильевичем. Я удивился тому, что она так легко и свободно упомянула его имя, точно она была уверена в его готовности услужить ей).
— Вот как, — возразил Беловзоров. — Вы это с нем хотите ездить?
— С ним или с другим — это для вас всё равно. Только не с вами.
— Не со мной, — повторил Беловзоров. — Как хотите. Что ж? Я вам лошадь доставлю.
— Да только смотрите, не корову какую-нибудь. Я вас предуведомляю, что я хочу скакать.
— Скачите, пожалуй… С кем же это, с Малевским, что ли, вы поедете?
— А почему бы и не с ним, воин? Ну, успокойтесь, — прибавила она, — и не сверкайте глазами. Я и вас возьму. Вы знаете, что для меня теперь Малевский — фи! — Она тряхнула головой.
— Вы это говорите, чтобы меня утешить, — проворчал Беловзоров.
Зинаида прищурилась.
— Это вас утешает?… О… о… о… воин! — сказала она наконец, как бы не найдя другого слова. — А вы, мсьё Вольдемар, поехали ли бы вы с нами?
— Я не люблю… в большом обществе… — пробор мотал я, не поднимая глаз.
— Вы предпочитаете tête-à-tête?…[117] Ну, вольному воля, спасенному… рай, — промолвила она вздохнувши. — Ступайте же, Беловзоров, хлопочите. Мне лошадь нужна к завтрашнему дню.
— Да; а деньги откуда взять? — вмешалась княгиня.
Зинаида наморщила брови.
— Я у вас их не прошу; Беловзоров мне поверит.
— Поверит, поверит… — проворчала княгиня — и вдруг во всё горло закричала: — Дуняшка!
— Maman, я вам подарила колокольчик, — заметила княжна.
— Дуняшка! — повторила старуха.
Беловзоров откланялся; я ушел вместе с ним. Зинаида меня не удерживала.
На следующее утро я встал рано, вырезал себе палку и отправился за заставу. Пойду, мол, размыкаю свое горе. День был прекрасный, светлый и не слишком жаркий; веселый, свежий ветер гулял над землею и в меру шумел и играл, всё шевеля и ничего не тревожа. Я долго бродил по горам, по лесам; я не чувствовал себя счастливым, я вышел из дому с намерением предаться унынию, но молодость, прекрасная погода, свежий воздух, потеха быстрой ходьбы, нега уединенного лежания на густой траве — взяли свое: воспоминание о тех незабвенных словах, о тех поцелуях опять втеснилось мне в душу. Мне приятно было думать, что Зинаида не может, однако, не отдать справедливости моей решимости, моему героизму… «Другие для нее лучше меня, — думал я, — пускай! Зато другие только скажут, что сделают, а я сделал! И то ли я в состоянии еще сделать для нее!..» Воображение мое заиграло. Я начал представлять себе, как я буду спасать ее из рук неприятелей, как я, весь облитый кровью, исторгну ее из темницы, как умру у ее ног. Я вспомнил картину, висевшую у нас в гостиной: Малек-Аделя, уносящего Матильду