Лиза был спокойна по обыкновению, но более обыкновенного бледна. Она достала из кармана и протянула Лаврецкому мелко сложенный лист журнала.
— Это ужасно! — промолвила она. Лаврецкий ничего не отвечал.
— Да, может быть, это еще и неправда, — прибавила Лиза.
— Оттого-то я и просил вас не говорить об этом никому.
Лиза прошлась немного.
— Скажите, — начала она, — вы не огорчены? нисколько?
— Я сам не знаю, что я чувствую, — отвечал Лаврецкий.
— Но ведь вы ее любили прежде?
— Любил.
— Очень?
— Очень.
— И не огорчены ее смертью?
— Она не теперь для меня умерла.
— Это грешно, что вы говорите… Не сердитесь на меня. Вы меня называете своим другом: друг всё может говорить. Мне, право, даже страшно… Вчера у вас такое нехорошее было лицо… Помните, недавно, как вы жаловались на нее? — а ее уже тогда, может быть, на свете не было. Это страшно. Точно это вам в наказание послано.
Лаврецкий горько усмехнулся.
— Вы думаете?… По крайней мере я теперь свободен.
Лиза слегка вздрогнула.
— Полноте, не говорите так. На что вам ваша свобода? Вам не об этом теперь надо думать, а о прощении…
— Я давно ее простил, — перебил Лаврецкий и махнул рукой.
— Нет, не то, — возразила Лиза и покраснела. — Вы не так меня поняли. Вы должны позаботиться о том, чтобы вас простили…
— Кому меня прощать?
— Кому? Богу. Кто же может нас простить, кроме бога?
Лаврецкий схватил ее за руку.
— Ах, Лизавета Михайловна, поверьте, — воскликнул он, — я и так довольно был наказан. Я уже всё искупил, поверьте.
— Это вы не можете знать, — проговорила Лиза вполголоса. — Вы забыли, — еще недавно, вот когда вы со мной говорили, вы не хотели ее прощать.
Оба молча прошлись по аллее.
— А что же ваша дочь? — спросила вдруг Лиза и остановилась.
Лаврецкий встрепенулся.
— О, не беспокойтесь! Я уже послал письма во все места. Будущность моей дочери, как вы ее… как вы говорите… обеспечена. Не беспокойтесь.
Лиза печально улыбнулась.
— Но вы правы, — продолжал Лаврецкий, — что мне делать с моей свободой? На что мне она?
— Когда вы получили этот журнал? — промолвила Лиза, не отвечая на его вопрос.
— На другой день после вашего посещения.
— И неужели… неужели вы даже не заплакали?
— Нет. Я был поражен; но откуда было взяться слезам? Плакать о прошедшем — да ведь оно у меня всё выжжено!.. Самый проступок ее не разрушил мое счастие, а доказал мне только, что его вовсе никогда не бывало. О чем же тут было плакать? Впрочем, кто знает? Я, может быть, был бы более огорчен, если б я получил это известив двумя неделями раньше…
— Двумя неделями? — возразила Лиза. — Да что ж такое случилось в эти две недели?