— Скажи, бабушка, а в церкви-то что сегодня?
— Как это что? Чистый Четверг ныне, на исповедь народ спешит. Аль ты без креста, что не знаешь?
А я и впрямь без креста, давно уж крест у меня милиция сорвала, как пьяную подобрали лет пять назад. Все хотела новый завести да не собралась. Я уж и забыла, когда в церкви была. Ну, думаю, успеешь ты, Зинка, в воду, зайди хоть в церкву поначалу, а там и в Крюков канал не так боязно будет.
Вошла я в Божий храм кулема кулемой, уж забыла, как и креститься, не то что молиться. Да сообразила: иду за своей старушонкой, что она — то и я, куда она — туда и я. Она свечку купила, а я две взяла: грехов-то у меня воз, тут ящик надо бы. А мне вот только водку случалось ящиками брать, когда гуляли ватагой…
Старушонка моя налево подалась, где густо так людей, а над ними поп чего-то говорит-приговаривает. Пристроилась и я, слушаю. А понимать плохо понимаю, голова у меня еще слабая, гудит, в ней все тот же камень, хоть и полегче он стал. Старушка рядом шепчет: «Грешна, батюшка!», крестится и кланяется. А я за ней, тоже грешна, мол, и тоже кланяюсь и крещусь. И что за служба такая, никак вспомнить не могу? Вроде в деревне такой не было, когда еще церква у нас была. И вдруг слышу, поп-то грехи нам всем отпускает! Спрашиваю свою старуху:
— Это что ж такое-то, бабушка? Как же он всем вместе нам грехи отпускает? Грехи-то ведь у всех разные, у тебя с горошину, а у меня, поди, с гору…
— А ничего, милая! Перед Господом мы все одинаковые, вот потому и исповедь общая была. Ты ж каялась, говорила «Грешна, батюшка»? Ну, вот тебе и отпущено. Теперь к причастию иди за мной.
И пошла я за старушкой своей, и причастилась. А сама как пень, даже имя свое забыла назвать попу-то.
— Зовут тебя как?
— Зинка…
— Перед Господом ты Зинаида, не гневи святую, имя которой носишь! Причащается раба Божия Зинаида…
И приняла я причастие. А как отошла, теплотой запила, так меня и разобрало. Плюхнулась я на колени и слезами залилась. То ли опьянела от церковного вина, то ли душа во мне перевернулась — сама не знаю. Стою, плачу, а старухи меня обходят, не толкают: «Ишь, как молится, сердешная!» Подняла я голову, а надо мной Матерь Божия с младенцем, на иконе нарисованная. Глядит так, вроде как жалеет. Я ей и пожаловалась: «Что ж это Сын твой мне доли никакой не пошлет, ни бабьей, ни человечьей? Сказала б ты Ему…»
Кончилась служба, пошли все из церкви, и я тоже. Вышла и присела в садике на скамеечку, а сама все слезы свои глупые утираю. Тут подсаживается ко мне та самая старушка.
— Гляжу я на тебя, милая, и вижу, что плохо тебе. А ты бы рассказала, может, я чем помогу.