Читаю Авдотью Панаеву. Когда думаешь о «костяке» наших великих писателей, т. е. о том, как они волновались из-за судьбы своих произведений, как считались с мнением читателей и т. д. — оглядываешься на себя с удивлением: нет совсем этого костяка, мне все равно. Я или не писатель…
Нет, все иначе: я пережил это, мне ведь 56 лет! Революция с хамом-писателем дала последний толчок, и так я остался без всякого аппетита к славе. Вернее сказать, я…
Интереснее другое — Тургенев учил Некрасова бывать в светском обществе. Светские писатели: Пушкин, Лермонтов, Тургенев. Не светские: Толстой, Гончаров, Некрасов, Достоевский, Гоголь. Причем Пушкин и Лермонтов явно презирали эту среду и пользовались ею только для своих материалов. Остается один Тургенев.
<Запись на полях> Общественный человек Тургенев.
13 Августа. Жаркое утро. Редкое явление за это лето: видел при солнце росу. После обеда гроза и проливной дождь с градом.
Некоторые сегодня не выдержали и зажинали перестоялую рожь.
Заболотский холм сегодня покрыт как бы одеялом из лоскутков, так отчетливо на солнце выделяются разноцветные полоски крестьянский полей. Это своеобразное русское явление, остаток крестьянской общины, со временем должно исчезнуть.
Ходил с Нерлью по Журавлихе. Убил дупеля и гаршнепа. Так сошлось точно, зажинают рожь — показываются дупеля.
После отличных охот с Кентой натаска Нерли показалась ужасным делом, я выходил из себя и так замучился, что серьезно стал побаиваться за свое здоровье. Насилу доплелся домой.
Но все-таки я своего добился. Бекасов было очень мало и все строгие. Нерль их стуривала или на быстром ходу, стурит, а потом роется в следах, или, причуяв след, роется в них до тех пор, пока бекас невидимо для нее улетит. Мне пришлось работать, прежде всего, над сокращением поиска, что делать! Пришлось собаку перевести на рысь и держать ближе к себе. Это было очень нелегко, после того стал искать случая встречи с бекасом. Не было бекасов! Наконец, она стала причуивать в кустах, я стал ей кричать, она не останавливалась сначала, потом оглянулась, и тут я так погрозил ей, что она дождалась меня. После того я ей велел идти осторожно, и она привела и стала как следует.
Но до чего же я измучился! Теперь спрашиваю, почему же раньше этот труд доставлял мне такую радость, что я даже писал: «Никакая охота не может сравниться с натаской». Как я ошибался! Нельзя было охотиться и я восхвалял натаску, пришла охота, и натаска стала невыносима. Так мы за отсутствием жизни отдаемся вере своей, поэзии, науке, службе и находим в этом счастье свое, мы даже гордимся перед обывателями своими высокими достижениями. Но случается, коснется нас сокровенно желанная жизнь, и тогда религия, поэзия, искусство, служба кажутся тяжким кошмаром. Есть такие катастрофические концы, другие же останавливаются на своем «взамен» и являются гасителями жизни. Вот почему истинное творчество не идет против жизни, а вместе с ней. Внимая эросу жизни, искусство может быть сделалось более реальным, чем изгаженное бытие, и в этом бытии было истинным светом.