Однако некоторый невроз, скрываемый в клубах дыма бесконечных перекуров, происходящих прямо в туалете, чтоб не удаляться от спасительных белых кругов, - и откровенная мутная тоска - это разные вещи.
Вот, скажем, Монах, - не курит, не шутит, он сидит на кровати, бессмысленно копошится в своем рюкзаке.
Лицо его покрыто следами юношеской угревой сыпи. Он раздражает многих, почти всех. За безрадостный душевный настрой Язва называет его «потоскуха», - от слова тоска. Кроме того, у Монаха всё валится из рук, - то ложку он уронит, то тарелку, - что дало основание Язве называть его «ранимая потоскуха». Утром Монах, спускаясь по лестнице, упал сам, и Язва тут же окрестил его «падучей потоскухой».
Монах карябает ложкой о посуду, когда ест, он постукивает зубами о стакан, когда пьёт чай, он быстро и неразборчиво отвечает, если его спрашивают. Издалека его голос похож на курлыканье индюка. Когда он ест, пьёт или говорит, по всему его горлу движется кадык, украшенный несколькими длинными, черными волосками.
У него тошный вид.
- Ты чего, протух? - спрашивает его Язва.
- Что? - не понимает Монах; в слове «что» у Монаха букв шесть, при чём не все они имеют обозначение в алфавите, - три буквы, составляющие произнесенное им слово, обрастают всевозможными свистящими призвуками.
Язва смотрит на него, не отвечая. Сурово шмыгает носом и выходит покурить.
Монаху ясно, что его обидели, он ещё глубже зарывается в свой рюкзак, кажется, он с удовольствием забрался бы туда целиком и изнутри завязался. Заглядывая в рюкзак, он пурхает горлом.
После обеда, Монах, послонявшись по «почивальне», подходит к моей лежанке.
- Ну что, Сергей? - говорю, разглядывая его лоб.
Монах что-то бурчит в ответ.
- Как настроение? Воинственное? - спрашиваю я.
- Война - это плохо, - неожиданно разборчиво произносит Монах.
- О как. А почему?
- Убивать людей нельзя, - продолжает Монах.
- Оригинально, - говорю, не нашедшись, как сострить.
- А почему нельзя? - интересуется Женя Кизяков, приподнимая голову с соседней кровати.
- Бог запрещает.
- Откуда ты знаешь, что он запрещает? - ухмыляется Кизяков.
- Глупый вопрос, - отвечает Монах, - Это Божья заповедь: «не убий». Спорить с Богом, по крайней, мере, неумно. Соотношение разумов - как человек и муравей; если не инфузория.
Его поучительный тон меня выводит из себя, но я улыбаюсь.
- А зверям он запрещает убивать? - спрашиваю я.
Кизяков смотрит на нас, и даже подмигивает мне.
- Звери бездумны, - отвечает Монах.
- Кто тебе сказал? - опять спрашивает Кизяков.
Монах молчит.
- Они бездумны, и значит, у них нет бога? - спрашиваю я.