Было уже совсем темно, когда мы, пожав на прощание руки, расстались. Это рукопожатие скрепило не только заключенную нами сделку и его обещание благополучно доставить мою госпожу, ее слуг, служанок, рабов и все ее вещи в Измир, но и нашу внезапную дружбу.
Что же касается того, другого его предложения, я предпочел пока отмалчиваться.
— Там видно будет, — уклончиво ответил я. — Я подумаю.
— Ради всего святого, кто она, твоя госпожа? — воскликнул Джустиниани, когда я сказал, что нанимаю его судно для надобностей моей госпожи.
И хотя я ничего не сказал, каким-то образом он узнал правду — а может, просто догадался. Это стало ясно из последующих событий. Однако в то время единственным моим ответом была типичная для всех евнухов вежливая, безразличная улыбка. Я не хотел говорить ему, кому служил, — это была моя тайна. И поскольку это вдобавок отвечало желаниям самой Эсмилькан, мне доставляло особое удовольствие упорно молчать в ответ на его расспросы.
Наиболее неожиданное из моих приобретений за эту сумасшедшую неделю сборов в поездку, как позже выяснилось, оказалось счастливой находкой. Вынужденный до одури спорить с плотниками и обойщиками, привратниками и поставщиками, я как-то раз случайно набрел на одного турецкого моряка. У него была крохотная лавчонка, притулившаяся в самом углу склада, где хранилось зерно.
Конечно, все, что я увидел там, было мне абсолютно не нужно. Но между коленями этого турка, обтянутых старыми штанинами, где одна заплата налезала на другую, я увидел нечто такое, что приковало к себе мое внимание — серебряное распятие, четки из стеклянных бусин явно из Мурано, деревянную чашу для питья, коробочку для рукоделия с иголками и наперстками и какую-то старую книгу в кожаном переплете. Все это наверняка досталось ему в наследство от какого-то иноземного моряка. Точно такой же набор барахла брал с собой и мой дядюшка, отправляясь в плавание, хотя, конечно, когда он отправился к праотцам, вряд ли кому-то из тех, кто нашел его тело, могло прийти в голову позариться на его добро.
Естественно, книгу я купил для себя. Это был своего рода жест отчаяния и в то же время освобождения, знак того, что я вновь обрел свой родной язык, отечество и свою прежнюю жизнь, что мне удалось это сделать даже в лихорадке сборов, когда я из кожи вон лез, стараясь устроить будущее своей госпожи. И не важно, что моя нынешняя жизнь теперь уже тесно связана с ней. Пока я суетился, занятый другими делами, моя госпожа случайно наткнулась на книгу, которую я забыл, положив ее рядом со свертком вещей, купленных мною по поручению Эсмилькан.