— Смотри, что будет дальше, — чуть слышно пробормотала она, но сказано это было не мне и не молодому венецианскому послу; скорее уж всему остальному миру. Или, вернее, это был вызов, брошенный самому Господу Богу, как еще одно свидетельство того, что она отказывается Ему повиноваться.
— Я все сделаю в точности, как она, — объявила Сафия. Но прежде чем я успел поинтересоваться, кто эта таинственная «она», уже получил ответ на этот вопрос. — Ну нет, я постараюсь даже превзойти Хуррем-султан, несмотря на то что она была возлюбленной самого Сулеймана!
Только тогда я со всей очевидностью понял, наконец, что тоска по родной Венеции никогда не преследовала Сафию во сне, как других рабынь, кто хоть однажды видел свет среди паутины ее причудливых каналов и вырос, ощущая на своем лице соленый морской бриз. Для Сафии Венеция навеки осталась городом, считавшим ее всего лишь глупенькой, упрямой девчонкой, которая могла бы стать женой какого-нибудь крестьянина, чтобы прозябать с ним на Корфу. Венеция стала местом, где Сафия была бы обречена коротать свои дни за шитьем. Но здесь, в Турции, укрывшись за занавесью, отделяющей гарем от всего остального мира, она могла оставаться невидимой, и ни одна живая душа никогда бы не узнала, что за женщина приложила свою руку к колесу судьбы.
Естественно, молодой венецианский посол не мог знать ее мыслей, однако со всем дипломатическим тактом он позволил выставить себя дураком перед всевидящим Оком султана — куда большим дураком, чем если бы со всеми подобающими церемониями отбыл сражаться в Венгрию.
Я смотрел, как слуги в малиновых с золотом тюрбанах вымыли послам руки и затем, как положено было по этикету, окурили их благовониями. После чего в шатер принесли горы всяких яств: зажаренных целиком ягнят и индеек, жирных голубей, покоившихся в гнездышке сочившегося маслом риса, желтого от добавленного в него шафрана или же розового благодаря тому, что его щедро пропитали гранатовым соком. И все это великолепие красовалось на золотых блюдах толщиной с драхму.
— Тот, который помоложе, — снова заговорила Сафия. — Не сам bailo, а его помощник. — Женщины имеют дурное обыкновение разговаривать со своими евнухами на таком условном языке, который понятен только двоим. Никаких дополнительных пояснений при этом не требуется, а тот, кто случайно оказывается свидетелем подобного разговора, неизменно чувствует себя при этом незваным гостем.
— Единственный, с кем это пройдет, — лаконично добавила она. — Я видела его глаза, он идеалист. И к тому же ему не терпится…