Сафия решила, что ей померещилось. Приподнявшись на локте, она протянула к нему руку.
— Я… мне показалось, что где-то поблизости, в кустах, прячется ее детеныш. Наверняка она вернется, чтобы отыскать его…
Она сразу поняла, что говорить об этом не следовало. Мурад дернулся всем телом и как подкошенный упал на усеянную листьями землю — будто она всадила в него стрелу. Тело принца перегнулось пополам, как будто он пытался скрыть от нее невидимую рану. В своих багряно-золотых одеждах он казался живым воплощением осени.
Упираясь ладонями в землю, Сафия подползла к нему. Колючки орехов и острые шипы, прятавшиеся в опавшей земле, больно впивались ей в колени, терзая нежную кожу, и к тому времени как она оказалась рядом с ним, лицо ее побледнело от боли и покрылось испариной. Да, вот что она ощущала сейчас — боль. Боль и еще разочарование. И все же, заставив себя переступить через это, Сафия потянулась к нему, чтобы коснуться рукой плеча своего возлюбленного.
Почувствовав ее прикосновение, принц вздрогнул всем телом, словно от жгучей боли. Он плакал.
Сафия была ошеломлена. Отпрянув в сторону, она терялась в догадках, не понимая, что произошло. Мурад нередко бывал недоволен, часто бранил ее, иной раз злился так, что едва не кидался на нее с кулаками. Но никогда… никогда прежде она не видела его плачущим. Она и вообразить себе не могла, что он может плакать. Сама Сафия плакала всего один раз — когда попала в плен к туркам, да и тогда никто не видел ее слез. Вид мужчины в слезах наполнял ее душу презрением. А уж представить себе, чтобы Мурад…
К горлу подкатила тошнота. Сафия с трудом пыталась справиться с овладевшим ею отвращением. Ей хотелось ударить его, бросить ему в лицо обидные слова, побольнее оскорбить его мужскую гордость… пристыдить, наконец. Но она не могла. Может быть, причина его слез убитая им лошадь… или живая олениха? А может… может, причина кроется еще глубже, в Ниобе, обреченной, став камнем, вечно лить слезы по своим погибшим детям? Сафия могла только молча смотреть на него, ощущая, что какое-то чувство, похожее на благоговение, волной поднимается в ее душе. Тихонько подобравшись к нему поближе, она обняла его трепещущее, содрогающееся от рыданий и муки тело и начала баюкать его, словно он снова стал ребенком.
Пылкость, чуть ли не ярость, с которой Мурад в ответ прижал ее к груди, почти испугала Сафию. Но она ничем не выдала себя. Никогда она не признается, даже самой себе, что кому-то, тем более Мураду, удалось напугать ее. Вскоре ткань на плече Сафии промокла и стала горячей, точно припарка.