Франческа Мэллори, золото глаз и волос, смех, как трель весенней птицы, румянец, как заря над озером. Вся — жизнь, вся — желание, веселье, искрящаяся речка счастья, босая девчонка и обнаженная богиня, она начало и конец, правда и ложь, смысл и отсутствие смысла, альфа и омега.
Помоги мне, Дженна. Приснись мне и запрети сходить с ума. Или отпусти. Хотя ты никогда не держала меня, родная. Ты просто любила меня, а когда любовь стала больше жизни, ты ушла, оставив мне дочь, которую я предал. Франческа права, я слабый и неинтересный тип, струсивший и предавший собственных детей, мало того — твоих детей, Дженна! Даже во имя любви к тебе я должен был быть с ними, а я сбежал в собственное безумие, лелеял его, пестовал, кормил собственной кровью, сделал его единственным мерилом всей жизни.
И тут приходит эта девочка, этот солнечный луч, эта дикая птица. И говорит такие вещи, до которых не додумались ученые мозги Алана Пейна, но которые понятны ей самой с детства. Что жизнь есть чудо Господне. Что неизлечима только смерть. Что дети не виноваты в глупостях и слабостях своих отцов. Что надо любить и честно признаваться в любви, когда не можешь больше молчать об этом.
Какие сладкие у нее были губы. Надо завтра попросить у нее прощения и не отпускать. Ни за что. Пусть ударит, пусть не разговаривает — только пусть останется.
Какие сладкие у нее губы…
Алан Пейн заснул в кресле.
Утром он снова побрился, затянул на шее галстук, побрызгался одеколоном и побрел к двери Франчески, полный раскаяния и отчаяния. Постучал в дверь и, услышав шаги Франчески, набрал воздуха в грудь, чтобы сразу начать извиняться. Дверь отворилась, и бледная Франческа пала ему на грудь с громким воплем:
— О, Алан, мне так стыдно! Не прогоняй меня, пожалуйста! Я не все помню, но то, что помню, было ужасно. Я вела себя, как… как… неприличная женщина!
— Ну что ты.
— Нет, не успокаивай, ты добрый, я знаю! Только прости, ладно? Я больше никогда не притронусь к спиртному! Даже пробочку не понюхаю. Я буду вести себя прилично. Простишь?
Он ошеломленно сжимал ее в объятиях, не зная, что сказать. Так чувствует себя приговоренный к казни, у которого в последний момент сняли петлю с шеи и выгнали с лобного места.
— Алан, успокой меня. Скажи, что все это — дурацкое недоразумение.
И тогда он расправил плечи и прижал ее к себе.
— Ну уж нет!
А потом запрокинул ее личико и крепко поцеловал в губы. Отстранился, подождал секунду — и вновь приник к ее губам. На этот раз она ответила.
Прервали их бурные аплодисменты. Спортивная чета Эвансов дружно рукоплескала им с лестницы, а за их спинами маячил страшно довольный зрелищем Джои. Франческа охнула и удрала в свой номер, а Алан церемонно раскланялся с соседями.