Бездействие требует гораздо больше сил, чем бурная деятельность. Не знаю, что Христа наговорила всем на курсе, но, судя по тому, с какой брезгливостью от меня отворачивались, видимо, приписала мне какие-то умопомрачительные грехи.
Все были возмущены до предела, даже Сабина однажды высказалась:
— Подумать только, ты ведь и меня хотела подцепить! Какая гадость!
Сардинка отплыла, подрагивая плавниками, а я глядела ей вслед и думала, какой смысл могла она вложить в глагол «подцепить».
Ловкость Христы в том и заключалась, чтобы держать жертвы в неведении. Ни я, ни мои родители не имели ни малейшего понятия о том, в чем же нас обвиняют, и строили самые худшие предположения.
Те, кто казнил нас презрением в университете или где-нибудь еще, не подозревали, что мы не только ни в чем не повинны, но и не знаем, что нам инкриминируется, они невольно участвовали в циничном фарсе. Смысл его состоял в том, чтобы заставить нас по-настоящему стыдиться преступлений, которых мы не совершали и о тяжести которых могли лишь гадать. Что это: воровство? изнасилование? убийство? некрофилия? И все затем, чтобы вынудить нас потребовать объяснений.
Мы держались стойко. Это было нелегко, особенно мне — ведь я нигде, кроме университета, не бывала. Надо же быть такой невезучей; единственный раз за шестнадцать лет жизни у меня появилась подруга, и это обернулось такими страшными испытаниями. А конец несчастьям, как говорило мне предчувствие, еще не настал.
Как низко может опуститься Христа? Этот вопрос не давал мне спать по ночам.
Я разделяла убеждение отца, что делать ничего не надо. Вернее, спасением могла бы стать какая-то чрезвычайная мера, но только не на уровне разговоров. Заговорить значило подать сигнал к атаке. Пока я молчала, меня было не схватить, как кусок мыла: клевета с меня соскальзывала.
Однако Антихристу наше бездействие не разоружало. Упорство ее не знало границ. Надо было срочно придумать некое экстраординарное средство. Но мне ничего не приходило в голову.
Если бы я хоть до конца понимала свою соперницу! Я же только смутно догадывалась о ее намерениях. И все еще не знала главного: зачем ей понадобилось врать. Ведь ей с ее обаянием ничего не стоило завоевать нас без всяких россказней. А она громоздила одну ложь на другую.
Может быть, она была до такой степени не уверена в себе? Думала, что не может понравиться такой, как она есть на самом деле, и сочиняла для себя другой образ, ложный от начала до конца? Ее можно было бы даже пожалеть, если бы не постоянная злонамеренность. В конце концов, я не страдаю фанатичной страстью к истине, и все мифоманские Христины бредни могли бы показаться мне забавными, будь они невинными. Ну, например, разве это не трогательно, когда она расписывала Детлефа киногероем? Врала бы себе на здоровье, но ведь ее целью было унизить, раздавить меня. Ей непременно нужно было во всем мериться силами и одерживать верх, в том-то все и дело.