Бабушка знала: школа-то рядом.
По пути на работу она заходила в знакомую полутьму каменного свода и ждала знакомого звука бронзового колокольчика. Внучка прибегала и сразу утыкалась лицом в ее пальто. Если больше уроков не было, они шли вместе по улице, озабоченные только одним: идти как можно медленней. Обе мечтали о воскресенье, стараясь не думать, что оно может не состояться. Как на прошлой неделе, когда отчим обнаружил не вытертую на этажерке пыль.
Трудно сказать, что эти встречи делали больше: радовали или рвали душу, но хорошо, что они происходили.
Строго говоря, их не должно и не могло быть. Школа получила нарекание от детской комнаты милиции за недопустимую терпимость к религиозной пропаганде среди учащихся, точнее, среди одной учащейся. Женщина со странно вогнутым лицом, в темно-синем кителе с погонами, провела беседу с завучем. Завуч сокрушенно кивала, полностью соглашаясь с нею, но далеко не сразу сообразила, что религиозную пропаганду вела первая выпускница школы, говорившая такие странные и трогательные слова на школьном торжестве.
Ирина не знала о директиве «Контакты с бабушкой не допускать». Старая немка, которую она встретила в школьном коридоре, торопливо увлекла ее в пустой класс и перевела казенные слова на человеческий язык, хоть они не стали от этого человеческими.
Дальше гардероба бабушка не ходила и бывать в школе каждый день опасалась.
Не за себя — за внучку.
Шло время, равнодушно отсчитывая недели от воскресенья до воскресенья, шло — и ничего не лечило. Ирина мысленно зачеркивала «пустые» воскресенья, которые без внучки тянулись особенно долго.
Время шло; дамы на картине все так же увлеченно читали свою книжку и не могли дочитать. Или это была уже другая книжка, и бабушка с внучкой не заметили, как она появилась?
Время шло; пора было собирать документы для пенсии.
12
На самом деле этим следовало заняться давно, еще год назад, да случилось так, как обычно случается, когда не хочется что-то делать. Мысль о необходимости этого «чего-то» мешает, как, скажем, трещина на потолке, влекущая за собой неизбежность ремонта, а что такое ремонт, объяснять не надо. Слово «бабушка» наполняло сердце гордостью, в то время как «пенсионерка» пугало и повергало в уныние: представлялись мутные очки, тощий седой узелок волос, задрипанное пальтецо и боязливые мелкие шажки. Старушонка, одним словом.
Ну так и Бог с ней, с пенсией. Как и с трещиной на потолке.
Конец неопределенности положил казенный человек, начальник отдела кадров. Был он, как принято, не то майором, не то подполковником в отставке, а внешне удивительно напоминал лешего, так и не прижившегося в городе: тощий, с шишковатым носом, из которого торчали волосы, похожие на мох, и длинными узловатыми пальцами, желтыми от табака. Только на правом мизинце ноготь был необыкновенно длинным и ухоженным, хоть и загибался наподобие пергаментного свитка. Кадровик говорил дребезжащим голосом и был однофамильцем композитора Лядова. Последнее обстоятельство любопытно тем, что звали его Борис Борисычем, и документы он подписывал строго по правилам: ставил сначала инициалы, а затем фамилию… Объяснил Ирине, что в нашей стране пенсионный возраст для женщин — пятьдесят пять лет, после чего достал из-за волосатого уха карандаш и отметил выдающимся своим ногтем что-то на листе бумаги: «Это если вы работаете… что, с восемнадцати лет? А-атличненько… Стало быть, общий рабочий стаж у вас сорок лет! Вы а-атличненько заслужили законный отдых, пусть молодые столько поработают…» И отправил «улаживать формальности» в исполкоме.