— Зачем вам потребовался этот концерт, господин майор? — насмешливо спросила Оксана. — Вам понравилась песня?
— Да.
— Но ведь вы ничего не поняли.
— А ты?
— Еще бы! — презрительно поморщилась девушка. — Я прекрасно знаю их язык. Ведь я выросла здесь, на Украине.
Вернер закрыл глаза, покачал головой, словно что–то припоминая, улыбнулся.
— Послушай…
Лукаво смеясь глазами, он провел кончиком языка по губам и неожиданно запел:
Замкний все повечки,
Слодке дзеце, юш,
Пошлы спаць овечки,
И ты очка эмруж.
А–а–а, а–а–а, а–а–а!
Были собе котки два,
Шаре–буре обидва…
Оксана была изумлена: майор Вернер подготовил ей новую загадку — он пел польскую или чешскую колыбельную песню. Где он услышал эту песню, что у него связано с ней? Странный человек.
— Ты что–нибудь поняла? — спросил летчик.
— Все, — усмехнулась Оксана. — У вас, наверное, была нянька чешка или полька?
Глаза Вернера стали грустными. Он, видимо, заколебался, решая, сказать ли девушке правду или промолчать. Наконец решился.
— Нет, Анна, эту песенку пела моя мать.
— Странно… Почему она пела славянские песни?
Людвиг покраснел.
— Моя мать — полька. Да, Анна, я — немец, но мать у меня полька.
«Вот оно что, господин майор! В ваших жилах течет славянская кровь. Вы стыдитесь своей матери, краснеете и в то же время обожаете ее. Какая трагедия!..» Оксана не знала, что сказать.
Летчик по–своему расценил молчание девушки.
— Ничего не поделаешь, Анна, — со вздохом произнес он. — К сожалению, мы не можем выбирать себе родителей, но мы были бы плохими детьми, если бы отказывались от них. Я не боюсь говорить, что моя мать полька. Это знают все. Свою мать я очень люблю.
— Да, мать — святое слово, — придав лицу постное выражение, сказала Оксана. — Какая жалость! Слава богу, что она не еврейка…
В глазах Людвига мелькнул испуг. Оксане захотелось рассмеяться. У прославленного летчика есть слабое, уязвимое место. На этой слабости, пожалуй, можно будет сыграть. Оксана уже успела прочитать несколько книг о расах и неплохо разбиралась в этом вопросе.
— Вам не надо горевать, Людвиг. Совершенно ясно, что ваша арийская кровь оказалась сильнее славянской, победила ее. Разве не так? Все ваши подвиги…
Вернер умоляюще поднял обе руки.
— Ради бога. Анна! Я сыт своими подвигами по самое горло. Вчера меня замучили журналисты и кинооператоры. Меня снимали во всех видах — даже тогда, когда я брил бороду.
— Вы должны гордиться.
— Я горжусь, но не люблю, когда меня расхваливают. Давай лучше пойдем куда–нибудь.
— Куда?
— Я бы хотел за город, в поле. Ты не возражаешь?
— Нет.
Как только они вышли за город, Людвиг, попросив извинения, снял мундир и развязал галстук. В рубашке с раскрытым воротом и подвернутыми выше локтя рукавами он мало походил на военного. Он шел, вдыхая полной грудью теплый, ароматный воздух полей, глаза его сияли, лицо расплывалось в довольной улыбке.