Велся он тоже в обстановке величайшей секретности, причем прямо в царских палатах, куда Нагую, тоже тайно, доставили из Новодевичьего монастыря.
Присутствовало на нем лишь трое – помимо инокини только чета Годуновых, и все.
Монахиня упиралась, заявив, что ей говорили, будто ее сына тайно вывезли из Русской земли, сразу оговорившись, что те, кто сообщил это, уже мертвы. Словом, отчаянно виляла и упрямо не желала сознаваться, что Дмитрий умер.
Кстати, судя по результатам моего собственного расследования, не исключено, что она говорила правду.
Но Годуновых такая правда не устраивала. Тогда Мария Григорьевна пригрозила выжечь ей глаза и уже схватила свечу, но Нагая, не испугавшись, с ненавистью выкрикнула: «На, жги!» – и отважно подала лицо навстречу огню.
И дрогнула свеча в руке царицы.
Правда, в следующее мгновение она уже оправилась и сунула бы ее в глаза Нагой – судя по характеру Марии Григорьевны, скорее всего, ее на это хватило бы, – но Годунов успел перехватить руку жены.
Получалось, инокиня пойдет на все, лишь бы отомстить тем, кто, по ее мнению, лишил ее и царских почестей, и сладкой царской жизни, ну и конечно же власти.
Хорошо, что Дмитрий этого не знает.
– А ты сам как о том думаешь? – уклончиво заметил я и осведомился: – Так что насчет Годуновых, не передумал?
– Нет! – заорал он в бешенстве.
– Печально, – вздохнул я, задумчиво посмотрел на темную щель между бочками, где лежали веревочки, но, поколебавшись, решил оставить их на потом.
Самый-самый крайний случай еще не наступил, и я вновь сунул руку за пазуху.
Дмитрий вытаращил глаза. Получалось, и это еще не все. Я не торопился, нарочито медленно копаясь за пазухой, хотя бумага в том кармане оставалась всего одна.
– Видит бог, не хотел я напоминать тебе ни о Чудовом монастыре, ни о монахе Никодиме. – После чего извлек показания келаря, презрительно повертел их в руке и брезгливо протянул Дмитрию, заметив: – Самому зачитывать эдакое уж больно противно, да и казаки за дверью могут услышать, так что лучше ты сам.
Тот, не успев дойти до середины листа, зло откинул его в сторону и с ненавистью уставился на меня.
– Кто о сем ведает? – тяжело дыша, спросил Дмитрий и рванул на себе ворот кафтана.
Жемчуг с ожерелья[53] посыпался на пол.
– Пока только трое: я, ты и монах Никодим, – ответил я.
– Все ты продумал, князь, лишь о себе не озаботился. А ежели я тебя сызнова на обрыв поставлю? Нара – не Сейм[54], Серпухов – не Путивль, но помирать все равно придется. А тебя не станет – и ученичку твоему карачун[55] придет.
– Ты бы не спешил, государь, – хладнокровно заметил я, продолжая оставаться на месте. – Я понимаю, что любой человек имеет право на глупость, но этим правом надо пользоваться с некоторой умеренностью, а ты злоупотребляешь. Никто не спорит – легче всего опровергнуть чужое мнение тем, что попалось под руку, но ведь это касается только мнения, а не слухов. Я ведь ужас какой говорливый.