Мне нравилось быть посланницей перемен, нравилось вершить судьбы одним касанием пальца. Я дожидалась, пока краб уляжется на свое место, и нажимала на кнопку еще раз. Меня восхищала мысль об обществе, где в принципе не могло быть никакого «статус кво».
Но я любила не только эту забаву. Мне также по душе был стробоскоп, вертящийся над потоком воды. Я знала, что это всего лишь обман зрения, но все равно радовалась, что хотя бы в одном месте на планете вода может течь вспять.
Рутэнн находит для меня занятие: я помогаю ей с ее чудовищными куклами. Однажды, когда мы мастерим Барби-Разведенку — в комплекте идет катер Кена, машина Кена и его же купчая на дом, — она спрашивает:
— Чем ты занималась в Нью-Гэмпшире?
Я наклоняюсь, чтобы приклеить пуговицу, но вместо этого случайно припечатываю сумку Барби к ее лбу.
— Мы с Гретой искали людей.
Рутэнн изумленно вскидывает брови.
— Что, в полиции?
— Нет, мы просто им помогали.
— Так почему бы тебе не заняться этим здесь?
Я поднимаю глаза. «Потому что мой отец сидит в тюрьме. Потому что мне, двадцать восемь лет числившейся пропавшей без вести, стыдно теперь за свою работу».
— Грета не приучена работать в пустыне, — наугад брякаю я.
— Так приучи.
— Рутэнн, — говорю я, — сейчас не самое подходящее время.
— Это не тебе решать.
— Да ну? А кому же?
— Kuskuska. Так называются заблудшие.
Она снова берется за работу.
Может, в этот самый момент какую-то девочку насильно перевозят через границу? Какой-то мужчина застыл с лезвием над собственным запястьем? Какой-то ребенок перебросил ногу через забор, призванный оградить его от окружающего мира? Отчаявшимся обычно удается достичь цели, потому что им нечего терять. Но что, если дело в другом? Если бы в Фениксе двадцать восемь лет назад работал специалист вроде меня, разве смог бы мой отец уйти безнаказанным?
— Я могла бы развесить объявления, — говорю я Рутэнн.
Она отнимает у меня клей.
— Вот и хорошо. Потому что куклы у тебя, честно говоря, получаются хреновые.
По пути в пустыню Фиц рассказывает мне поразительные истории: о мужчине, который после пересадки сердца влюбился во французскую Ривьеру, хотя в жизни не выезжал за пределы Канзаса; о трезвеннице, которая, очнувшись с новой почкой, принялась пить ту самую марку мартини, что предпочитала донор.
— Если следовать этой логике, — возражаю я, — наши первые впечатления должны запечатлеваться прямо в глазных яблоках.
Фиц пожимает плечами.
— Может, так оно и происходит.
— В жизни ничего глупее не слышала.
— Я просто рассказываю тебе, что прочел…
— А как насчет того парня, который жил в начале века? Помнишь, он случайно воткнул себе в голову железный штырь, а когда пришел в себя, то заговорил по-киргизски…