У ее ноги, слева, бумажка под очками Фица занимается пламенем.
— Все в порядке, — вру я, решив не говорить, что перестал быть адвокатом ее отца.
Ночью в Аризоне разбегаются глаза. Мы с Софи, обернувшись одеялом, сидим на крыше трейлера. Я показываю ей Большую Медведицу, и пояс Ориона, и мерцающую красную звездочку, но ее куда больше интересуют поиски букв алфавита. Сегодня утром я уже обнаружил один свой документ, исписанный бесконечными «В».
— Папа, — говорит она, указывая на небо, — а я вижу букву «М».
— Молодец!
— И еще одну.
Сегодня полнолуние, и по указке Софи я четко вижу всю четверку: «М-А-М-А». К моему удивлению, когда я читаю буквы, она узнает слово.
— Меня Рутэнн научила, — поясняет Софи. — Еще я знаю, как писать «да», «нет», «папа» и «дед».
Она устраивается у меня на коленях, и я четко осознаю, что если бы Софи у меня отняли — кто угодно, пусть даже Делия, — я бы искал ее до конца своих дней. Я не поленился бы заглянуть под каждую звезду. Соответственно, если бы я узнал, что ее собираются отнять, то тут же увез бы ее первым.
Софи вдруг начинает странно вертеться, вглядываясь в небо, и я беспокоюсь, как бы она не упала с крыши.
— А ты знал, — наконец говорит она, — что слово «мама» не меняется даже в зеркальном отражении?
— Не обращал внимания.
Софи прижимается головой прямо к моему сердцу.
— Это так специально, — говорит она.
Уже заполночь Делия поднимается на крышу и садится по-турецки у меня за спиной.
— Отца посадят, да?
Я осторожно укладываю Софи на расстеленное одеяло: она так и уснула, прижавшись ко мне.
— На суде присяжных всякое бывает…
— Эрик.
Я опускаю голову.
— Скорее всего.
Она закрывает глаза.
— Надолго?
— Максимум — десять лет.
— В Аризоне?
Я обнимаю ее.
— Давай решать проблемы по мере их поступления.
Под неусыпным контролем луны я опускаю пальцы в реку ее волос, пробегаю по ландшафту ее плеч. Мы вместе забираемся в спальник — еле-еле вместившись, вплотную, — и она наплывает на меня, накрывая мои ноги своими, мою кожу — своей. Мы прислушиваемся к тишине — Софи ведь спит всего в нескольких футах, — и это задает тон нашему слиянию. Когда нет слов, все чувства обостряются. Секс становится отчаянным, тайным, постановочным, как балет.
Мы продолжаем движения, а где-то в пустыне бродят койоты, и змеи выписывают свой секретный код по песку. Звезды сыплются на нас огненным дождиком — а мы продолжаем движение. Мы движемся, и тело ее расцветает.
Потом, не отрываясь друг от друга, мы поворачиваемся набок; мы настолько близки, что между нами не пройдет даже нож.
— Я люблю тебя, — шепчу я, уткнувшись ей в шею. Слова мои проваливаются в крохотную щербинку на ее горле — это отметина давнего падения с санок.