— Кто ты? — повторил отчаянным голосом комик.
Белая фигура перевесила одну ногу через барьер ложи и прыгнула в оркестр, потом бесшумно, как тень, направилась к рампе.
— Это я-с! — проговорила она, полезая на сцену.
— Кто? — крикнул Калхас, пятясь назад.
— Я… я-с, Никита Иваныч… суфлер-с. Не извольте беспокоиться.
Комик, дрожащий и обезумевший от страха, опустился в изнеможении на табурет и поник головою.
— Это я-с! — говорил, подходя к нему, высокий жилистый человек, лысый, с седой бородой, в одном нижнем белье и босой. — Это я-с! Суфлер-с.
— Боже мой… — выговорил комик, проводя ладонью по лбу и тяжело дыша. — Это ты, Никитушка? За… зачем ты здесь?
— Я здесь ночую-с в литерной ложе. Больше негде ночевать… Только вы не говорите Алексею Фомичу-с.
— Ты, Никитушка… — бормотал обессилевший Калхас, протягивая к нему дрожащую руку. — Боже мой, боже мой!.. Вызывали шестнадцать раз, поднесли три венка и много вещей… все в восторге были, но ни один не разбудил пьяного старика и не свез его домой. Я старик, Никитушка. Мне 58 лет. Болен! Томится слабый дух мой.
Калхас потянулся к суфлеру и, весь дрожа, припал к его руке.
— Не уходи, Никитушка… — бормотал он, как в бреду. — Стар, немощен, помирать надо… Страшно!
— Вам, Василий Васильич, домой пора-с! — сказал нежно Никитушка.
— Не пойду. Нет у меня дома! Нет, нет!
— Господи Иисусе! Уж и забыли, где живете?
— Не хочу туда, не хочу… — бормотал комик в каком-то исступлении. — Там я один… никого у меня нет, Никитушка, ни родных, ни старухи, ни деток… Один, как ветер в поле… Помру, и некому будет помянуть.
Дрожь от комика сообщилась и Никитушке… Пьяный, возбужденный старик трепал его руку, судорожно сжимал ее и пачкал смесью грима со слезами. Никитушка ежился от холода и пожимал плечами.
— Страшно мне одному… — бормотал Калхас. — Некому меня приласкать, утешить, пьяного в постель положить. Чей я? Кому я нужен? Кто меня любит? Никто меня не любит, Никитушка!
— Публика вас любит, Василий Васильич!
— Публика ушла и спит… Нет, никому я не нужен, никто меня не любит… Ни жены у меня, ни детей.
— Эва, о чем горюете!
— Ведь я человек, живой… Я дворянин, Никитушка, хорошего рода… Пока в эту яму не попал, на военной служил, в артиллерии. Молодец какой был, красавец, горячий, смелый… Потом актер какой я был, боже мой, боже мой! И куда всё это девалось, где оно, то время?
Держась за руку суфлера, комик приподнялся и замигал глазами так, как будто из потемок попал в сильно освещенную комнату. По щекам его, оставляя полосатые следы на гриме, текли крупные слезы…