— Ленечка, может быть, чаю пора? — спросила Таня, когда Рафалович начал немного сбавлять обороты, зависая на Викулином плече.
Леня встрепенулся, твердой рукой вылил себе в фужер остатки коньяка и поднялся.
— Последний тост, — провозгласил он. — Офицерский. ЗПЗД!
Павел вытаращил глаза, Таня, не раз слышавшая этот тост, только хмыкнула, а Викуля возмущенно вскинулась.
— А материться-то зачем? — срывающимся голоском спросила она.
— Это не мат, а принятое в вооруженных силах сокращение, — пояснил он, отхохотав. — Означает «За присутствующих здесь дам!» После этого тоста желающие продолжают пить уже молча, а остальные переходят к танцам, чаю и прочему.
Викуля облегченно вздохнула и заявила, что теперь хочет потанцевать. Рафалович отрывисто кивнул, включил кассетный магнитофон, остановился перед Викулиным стулом и кивнул еще раз.
— Прошу, — сказал он, протянув Викуле руку. Та взялась за руку и поднялась.
Они в обнимку закружились по комнате. У Викули некрасиво задралась отсиженная мини-юбка. В магнитофоне проникновенно хрипела Алла Пугачева:
— Лети, лети за облака…
— Пойду-ка я соберу к чаю, — решительно сказала Таня и принялась собирать грязные тарелки и бокалы.
Павел, задумчиво куривший, развалясь на диване, тут же вскочил и схватил блюдо из-под севрюги.
— Я с тобой!
На кухне Таня поставила стопку тарелок в раковину и повернулась к Павлу.
— Что ты ему сказал? Таким я его никогда не видела. Он ведет себя как… как…
— Как дезертир, которому расстрел заменили штрафбатом, — резко сказал Павел. — Не трогай его. Он сейчас счастлив. Только нам с тобой такого счастья не понять. А что я ему сказал — это касается только нас с ним. И он, и я свои решения приняли. Дело за тобой. Решай. Едешь со мной — или остаешься с ним… и с Викулей?
От его голоса у Тани плыло в глазах и подкашивались коленки.
— С тобой… Как кто? — прошептала она.
Ее повело, она прижалась к нему, чтобы не упасть.
— Он же сам сказал. Как моя невеста.
— Таня уткнулась ему в плечо.
III
Первый звоночек — предвестник встречи Марины Муриной с Ладой Чарусовой — прозвенел еще в феврале, когда под конец очередного приема к Тане Захаржевской на Кутузовский явился Вадим Ахметович, вместе с ней проводил гостей и, оставшись наедине, попросил достать проектор. Нужно было посмотреть один слайд…
— Ну как? — спросил он, внимательно следя за реакцией Тани.
Никто не посмел бы сказать, что Таня не разбирается в живописи. Еще со школьных лет она водила экскурсии во Эрмитажу и Русскому музею, а в московский период к этому прибавились Третьяковка, Пушкинский музей. К тому же имели место разные официальные, полуофициальные и вовсе неофициальные вернисажи, устроители которых почитали за честь увидеть Таню на открытии. Она помнила сотни имен и полотен, но при этом честно признавалась себе, что ровным счетом ничего не понимает, а иначе пришлось бы заподозрить, например, что пресловутая гениальность Ван Гога, Сезанна, Малевича или Пиросмани — плод извращенного и изощренного розыгрыша каких-нибудь авторитетных эстетов, а миллионы зрителей восхищаются нелепой мазней потому только, что жутко боятся прослыть ущербными. Тане нравились картины хорошо прописанные, изящно детализированные, тем более — затейливые, с чертовщинкой, вроде Босха или Сальвадора Дали. Герхард Дау с его пляшущими скелетами привлекал ее куда больше, чем все импрессионисты вместе взятые. Она любила картины, которые можно долго рассматривать — обильные натюрморты и охотничьи сцены голландцев-фламандцев, групповые портреты вроде репинского «Заседания государственного совета». В общем, вкусы совсем неразвитые… Не то чтобы этот факт сильно ее волновал, однако же свои соображения по поводу изобразительного искусства она предпочитала держать при себе.