— С таким сыном, как Генрих Третий, — говорит Толстяк, — педалей ей было не занимать!
Все горячо обсуждают услышанное, кроме наших дежурных Генрихов Третьих, которые решили не высовываться после выходки Ужасного.
— Вот она-то и подговорила своего сына Карла Девятого нажать на кнопку святого Варфоломея. Когда нужно сделать какую-нибудь пакость и есть сообщник, она может показаться уже не такой пакостной, хотя бы и на мгновение. Карл Девятый сказал ОК. И резня началась. Сначала убрали адмирала де Колиньи, одного из предводителей гугенотов. Затем жажда убийства охватила солдат и народ Парижа. Такая фиеста — всё равно что твист: это заразительно. Ничто так не опьяняет, как запах крови. Наутро насчитали две тысячи трупов.
— Вот это да! Небольшая Хиросима в своём роде, — одобряет Берюрье. — Представляю себе резню!
— Но к ним добавилась ещё одна жертва, две тысячи первая.
— И кто же?
— Король. Бедного Шарло добили угрызения совести. Он, правда, пытался гнать веселуху, вот только если твоя совесть не отличается «персиловой» белизной, это сказывается на здоровье. Две тысячи смертей на твоих плечах, от такого груза подгибаются ноги, Толстяк. Король протянул ещё несколько лет и затем отправился к своему братишке в ту страну, где короны превращаются в нимбы.
— Ты меня смешишь со своими угрызениями совести, — говорит Толстяк. — Просто в этой семье лопались прокладки в головке цилиндров, вот и всё! И что, Карла Девятого тоже лечил доктор Амбруаз Паре?
— Тоже, как и его отца, и брата!
Толстяк встряхивает своей головой уставшего интеллектуала.
— Уж лучше бы они обратились к целителям. Голубиный-помёт-с-паутиной, конечно, не антибиотик, зато лучше дурного скальпеля.
Мы делаем перерыв-на-шампанское. Молодёжь комментирует исторические факты, о которых им было поведано. Прыщавый затаил на меня злобу и теперь делает попытку скомкать мне конец династии Валуа со своими пояснениями о Генрихе Третьем, но его никто не слушает. Нужно, чтобы говорил я, иначе пропадает весь шарм. Одна и та же песня, спетая Азнавуром и вашей консьержкой, это разные вещи, не так ли? Особенно, если у вашей консьержки красивый голос, и ведь песня-то одна и та же!
Старый, поеденный молью Генрих Четвёртый тихо спрашивает меня, успеет ли он сходить в туалет, перед тем как наступит его черёд. Я прикидываю в уме. Генрих Третий заслуживает того, чтобы о нём было сказано больше. Ибо этот миньон отметил своё правление.
— Идите, — говорю я строго, — но не исчезайте на века и, если вы там встретите Равайяка>{95}, сделайте вид, что не знаете его!