Алекс молчит и только водит пальцами по песку. Но я знаю — он слушает.
А меня продолжает нести:
— Помню, мама качала меня в воде на колене, и вдруг отпустила. То есть не совсем. То есть у меня на руках были такие маленькие плавучие штуковины. Но как я испугалась! Заревела во всю глотку. Я тогда была совсем маленькая, но всё помню. Честное слово. Она тут же подхватила меня, так что я сразу успокоилась. Однако помню, что почувствовала не только облегчение, но и... разочарование, что ли... как будто потеряла шанс совершить что-то выдающееся, понимаешь?
— И что же дальше? — Алекс смотрит на меня, наклонив голову. — Ты больше не приходишь сюда? Твоя мама утратила вкус к морским купаниям?
Я отвожу взгляд и устремляю его к горизонту. Залив сегодня относительно спокоен. Невысокие волны играют всеми оттенками синего и лилового, с тихим ровным шелестом устремляясь прочь от полосы прибоя. Мир и покой.
— Она умерла, — говорю я, обнаруживая, как трудно произнести эти слова. Алекс сидит молча, и я тороплюсь: — Она покончила с собой. Когда мне было шесть.
— Извини, — отвечает он так тихо, что я еле слышу его бархатный низкий голос.
— Папа умер, когда мне было восемь месяцев. Я его совсем не помню. Думаю... думаю, это, ну... подкосило её, понимаешь? Мою маму, я имею в виду. Она не была Исцелённой. Лечение не подействовало. Не знаю почему. Она прошла через Процедуру целых три раза, но она... она ей не помогла.
Я замолкаю, собираясь с духом. Боюсь взглянуть на Алекса — он по-прежнему сидит рядом, тихий и безмолвный, словно статуя, словно тень. Однако меня прорвало — не могу теперь перестать говорить. Вдруг осознаю, что, как ни странно, никогда никому не рассказывала о своей матери раньше. Не было необходимости. Все вокруг — и в школе, и на нашей улице, и соседи, и тётины друзья — все знали всю позорную подноготную нашей семьи. Вот почему я постоянно ловлю на себе жалостливо-презрительные взгляды исподтишка; вот почему меня везде и всюду сопровождает волна шепотков; вот почему, входя в какую-нибудь комнату, натыкаюсь на внезапную тишину и вижу виноватые лица и бегающие глаза. Даже Ханна — и та знала мою историю уже во втором классе, когда нас посадили вместе. Я хорошо помню это, потому что она нашла меня в туалете, где я заперлась в кабинке и плакала, затыкая себе рот комком бумажного полотенца, чтобы никто не слышал. Ханна пинком распахнула дверь и уставилась на меня. «Это ты из-за мамы?» — спросила она, и это были первые слова, которые она обратила ко мне.
— Я не знала, что с нею что-то не так, — продолжаю я наконец. — Болезнь убивала её, но я этого не понимала — была слишком мала.