Ради Бога!.. Чью волю, чьи деяния мог побудить и направить тринадцатилетний ребенок, пуще смерти боявшийся всякой ответственности — как за державу, так и за самого себя?
Алекс понимал: страх этот будет преследовать Петра до могилы. Какой станет за время его правления Россия — и какие беды и опасности создаст она для своих соседей, иных держав?
Смешно думать, что Джорджа и Джеймса Кейтов и всех тех, кто сделал Алекса палачом русского императора, с одной стороны, и де Лириа, его короля, венского императора, отцов-иезуитов и самого папу римского — с другой, — смешно думать, что кого-то из них когда-нибудь хоть на гран волновала судьба России вообще и отдельного русского человека в частности. Россия была для них — всегда, таковой и останется вовеки! — лишь полем деятельности, дальним, диким полем, на котором очень удобно насаждать некие злаки, назначенные на прокорм заморским странам. Россия для них не цель, а лишь средство в борьбе за могущество собственных держав или конфессий.
Впрочем, они — чужаки, иноземцы, инородцы. Какой с них спрос, какой упрек можно бросить им, желающим процветания собственного сада за счет чужого, заброшенного своим властителем?
Быть может, и правда — для процветания соседей нужно сменить хозяина в России, который, понукаемый чужими советами, принесет соседям этим и заодно своему саду больше пользы?
Алекс не знал, не мог знать ответа на этот вопрос. Однако он был переполнен страхом перед теми сомнениями, которые зародились в его душе. Ведь еще несколько месяцев, да что — еще какой-то месяц назад их не было. Но после того как юнец, оплативший смерть своего соперника, на его глазах смог совладать с собственной ревностью и ненавистью, поддаться любви и жалости, что-то дрогнуло в непоколебимой убежденности Алекса.
«Я бы мог убить тебя, ты это понимаешь? — сказал тогда мрачный Мальчик. — Оставалось сказать только одно слово! Да только ее мне стало до полусмерти жалко. Не тебя, а ее, понимаешь ты?»
Вот и сейчас Алекс сидел перед угасающим камином, согнувшись, как старик, придавленный гнетом невыносимой, смертельной жалости. Не столько этого мальчика было жаль ему, сколько ее. Ее...
Россию.
Он задумался так глубоко, что даже не слышал, как отворилась дверь, и очнулся, лишь когда чья-то рука осторожно легла ему на плечо.
Поднял голову — и отпрянул.
Перед ним стоял Кейт.