Так описывал это Муравьев.
«Я предлагал, – продолжал он, – драться у Якубовича на квартире, с шестью шагами между барьерами и с одним шагом назад для каждого (то есть смертельные условия), но секундант Грибоедова на то не согласился, говоря, что Якубович, может, приметался уже стрелять в своей комнате… 23-го я встал рано и поехал за селение Куки отыскивать удобного места для поединка. Я нашел Татарскую могилу, мимо которой шла дорога в Кахетию; у сей дороги был овраг, в котором можно было хорошо скрыться. Тут я назначил быть поединку. Я воротился к Грибоедову в трактир, где он остановился, сказал Амбургеру, чтобы они не выезжали прежде моего возвращения к ним, вымерил с ним количество пороху, которое должно было положить в пистолеты, и пошел к Якубовичу… Мы назначили барьеры, зарядили пистолеты и, поставя ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков. Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага; они постояли одну минуту в сем положении. Наконец Якубович, вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не хотел убить Грибоедова, но пуля попала ему в кисть левой руки. Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее нам и навел пистолет на Якубовича. Он имел все право подвинуться к барьеру, но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом: он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел на свою руку, – однако крови не было.
В самое время поединка я страдал за Якубовича, но любовался его осанкою и смелостью: вид его был мужествен, велик, особливо в ту минуту, как он после своего выстрела ожидал верной смерти, сложа руки».
После ранения у Грибоедова свело мизинец, и это увечье через одиннадцать лет помогло узнать его труп в груде прочих, изрубленных чернью, напавшей на русское посольство в Тегеране.
Но все эти кровавые события происходили уже совсем далеко от Петербурга и нимало не волновали Дунечку Истомину. Ее красота, очарование, ее танец и, главное, ее доступность, ее обнаженные, фривольно задираемые ножки продолжали волновать мужчин, и она легко находила себе покровителей в самых высоких сферах. Изменилось лишь одно: теперь никто не брал ее к себе жить, мужчины предпочитали короткие встречи с прелестницей. Впрочем, она не бедствовала, и если больше никто не признавался ей в любви, никто не твердил, что в ней одной его жизнь… как твердил некогда несчастный Василий Шереметев… – ну что же, ей не слишком-то нужны были дифирамбы, она предпочитала бриллианты!