Она подумала - вот и я прозябала. Но мне пятьдесят один год, и еще не все потеряно.
Далеко-далеко за молом мигал зеленый огонь маяка, вспыхнет-погаснет, вспыхнет-погаснет. Так же мигал он и в ту ночь, когда у мамы был удар, в три часа она подошла к окну, увидела его, и он первый ее утешил - после маминой смерти. И вот ее вдруг снова проняло - будто кто по лицу ее ударил. Она подумала - ужасно, мамы нет, мама в земле лежит, в гробу, - и ее всю затрясло, в голову лезли страшные картины - черви, кости, она ускорила шаг, чуть не побежала по набережной и свернула наверх, к дому.
Она открыла парадное, прислушалась. Совершенно тихо, совершенно спокойно. Раньше сверху всегда раздавалось: "Эсма?" Каждый раз она еле удерживалась, чтоб не ответить: "Кто же еще?" - и отвечала: "Привет. Это я".
И сейчас она тоже сказала:
- Привет, это я!
И с темной лестницы нежно откликнулось эхо, и она вся сжалась господи, да куда ж это годится, разговаривать с самой собой, пугаться пустого дома? Что это с нею?
Она поскорей прошла в гостиную, задернула штору и налила себе стаканчик шерри; мама такое любила. Да, ясно, это реакция, вот до нее дошло, ей все говорили, и зять, и дядя Сесил, и кузен Джордж Голайтли, все, когда заглянули после похорон выпить чаю и съесть по бутерброду с ветчиной.
- До тебя еще дойдет. Доходит всегда не сразу.
И правда, она вела себя так спокойно, выдержанно, так хорошо все устроила, все просто удивлялись.
- Если тебе захочется побыть с людьми, Эсма, это же естественно, ты сразу иди к нам, без всяких. Только позвони, предупреди и все. Учти, тебе будет не по себе.
Не по себе. Еще бы. Она села к электрическому камину. В общем-то, она ужасно продрогла, таскаясь по пляжу в такую погоду. Сама виновата.
Скоро тишина начала ее угнетать, и поэтому она снова налила себе стаканчик шерри, приготовила яйцо в мешочек, поджарила хлеба, включила телевизор и стала смотреть эстраду, потому что от этого веселей на душе и ей хотелось отвлечься. Успеется, она еще насмотрится серьезных передач, а пока надо привыкнуть к новой жизни. Но в голове мелькала, мелькала мысль, как телеграфная лента с назойливым текстом:
- Она наверху, она у себя. Пойди наверх - и ты ее увидишь. Ты увидишь маму. - Слова плясали по экрану, путались в ногах у танцовщиц, пеной бились на губах у клоунов и шансонье, вторили барабанам и контрабасам.
- Наверху. У себя. Наверху. У себя.
Твоя мама. Твоя мама. Мама.
Наверху...
Она толкнула рычажок, изображенье сжалось и погасло, наступила тишина, и она услыхала, как у нее колотится сердце, как она прерывисто дышит. Она отругала себя - ужас, какая стала дерганая, до чего истрепались нервы. Ладно, хватит, лучше пойти наверх, взглянуть, убедиться.