Альберт был очень подавлен тем, что происходило во Франции и в Германии, и он всячески пытался отвлечься от давящих его мыслей. Мы часто ездили в Осборн. Он часами проводил время с детьми в швейцарском коттедже, водил их на прогулки и рассказывал им о деревьях и всяких растениях.
Мне это доставляло удовольствие, хотя временами мне хотелось, чтобы Альберт был со мной, а не с детьми. Позже я поняла, что во мне всегда было больше жены, чем матери. Как я ни любила своих детей, муж всегда занимал для меня первое место. Осенью мы отправились в Шотландию и снова поселились в Балморале.
— Я хотел бы приобрести Балморал в собственность, — сказал он. — Конечно, дом невелик, но я мог бы превратить его в королевскую резиденцию.
А почему бы и нет, подумала я. Альберт был талантлив во всем, он мог бы стать превосходным архитектором.
Шотландцы полюбили нас так же, как и мы их. Я уже знала имена многих наших соседей. И никому из них, славных простых людей, королевское семейство не внушало благоговейного ужаса! Там была одна девяностолетняя старушка Китти Киер, целыми днями сидевшая у открытой двери за пряжей. Когда мы проходили мимо и заговаривали с ней, она даже не оставляла своей работы, а замечала что-нибудь вроде: «А девочка подросла с тех пор, как вы были здесь последний раз» — про Викки. Я много узнала о семьях местных жителей и их характерах. Я одевала детей в шотландские юбочки, чтобы показать народу, что здесь мы, как и они, были у себя дома.
Я чувствовала, что Балморал станет нашим любимым убежищем, где мы сможем укрыться, когда ситуация в Лондоне станет невыносимой. Здесь мы чувствовали себя вдали от всего… в совсем другом мире. Это было как раз то, в чем мы нуждались.
Но, увы, к моему негодованию и огорчению, я снова была беременна. И снова, впрочем, это почему-то совпадало с моими беременностями, начались осложнения различного рода. Ужасные известия поступали из Ирландии, где народ голодал ввиду неурожая картофеля. Люди умирали тысячами, и их хоронили в общих могилах. Некоторые землевладельцы были убиты. Так же как и в европейских странах, там поднялся мятеж.
И вскоре ирландец по имени Уильям Гамильтон, винивший меня во всех бедах, постигших его страну, совершил попытку покушения на меня. Мы ехали по Конститьюшн-Хилл, когда он подбежал к экипажу и выстрелил в меня. Если бы пистолет не дал осечки, нападавший убил бы меня.
Я понимала его гнев. Ужасно, когда твоя семья и твои друзья умирают от голода, а у других всего довольно. Я бы его простила — в конце концов, он только напугал меня. Но лорд Джон сказал, что подобный проступок нельзя оставлять безнаказанным. Было бы ошибочно выказывать милосердие, когда его могли счесть слабостью. Уильяма Гамильтона сослали на семь лет.