Слова Гладстона произвели на меня некоторое впечатление, и, хотя я не намеревалась выйти из своего уединения, я открыла больницу св. Фомы в Альберт-холле. Я присутствовала на открытии парламента в платье, отделанном горностаем, нечто вроде полутраура, и на мне была новая корона, очень освежившая мою наружность.
По поводу моего появления раздавался и ропот. В эту парламентскую сессию должны были обсуждать сумму приданого для Луизы и ежегодную ренту Артура, и в некоторых газетах намекали, что этим и вызвано мое появление и что я подготавливала почву, чтобы обратиться с просьбами. Ехидные намеки на дело Мордонтов и недовольство моей уединенной жизнью привели к тому, что престиж королевской семьи сильно упал. Гладстон вновь и вновь говорил об опасностях, в особенности ввиду того, что произошло во Франции; когда против ежегодной ренты Артура проголосовали пятьдесят четыре человека, для меня это было ударом.
— Монархия должна быть видимой и осязаемой для народа, — сказал Гладстон. — Артур получил свою ренту, — продолжал он, — но народу нужно было за это какое-то возмещение.
А потом я заболела. В одно прекрасное утро я проснулась с сильным воспалением в правом локте. Сначала я думала, что это укус какого-то насекомого, но вскоре у меня заболело горло и появились другие симптомы. В то время я находилась в Осборне, и пора было переезжать в Балморал. Хотя я и была больна, я все же решила ехать.
Гладстон был против. Он считал, что мне не следует покидать столицу. Беда была в том, что я так долго жила взаперти, ссылаясь на мое состояние здоровья, что люди не поверили в мою болезнь. Это было очень обидно, поскольку после тифа в Рэмсгейте я никогда так серьезно не болела.
Я получала депеши из Лондона. В газетах писали, что я должна отречься и передать трон принцу Уэльскому. Эти статьи читали и в Шотландии, и я была рада, что все шотландские газеты выступили в мою защиту.
Доктор Дженнер защищал меня героически. Воспаление руки было настолько болезненно, что я не могла спать по ночам. Я также страдала от подагры и ревматизма. Из-за подагры я не могла ходить, и Джон Браун переносил меня с софы на постель.
Это было очень неприятное время. Альфред приехал повидаться со мной, и между ним и Джоном Брауном тут же начались осложнения. Альфред доставлял мне почти столько же забот, сколько и Берти. Он, как и Берти, отличался склонностью к флирту — и даже хуже. У него не было приветливости Берти, каждое его слово, каждое движение сквозило преувеличенным дознанием своей важности. Он нарочито и подчеркнуто игнорировал Джона Брауна, в то время как мне хотелось, чтобы с ним обращались не как со слугой, но как с другом. Как-то Альфред приказал скрипачам перестать играть шотландские танцы для прислуги, Джон Браун отменил его приказ. Альфред был в бешенстве, но Браун остался совершенно невозмутим.