— Зато у них есть танки и пушки, — вмешался Дмитрий. — У них есть порядок. А у большевиков только бутылки с горючей жидкостью и зажигательные речи комиссаров. К счастью, их уже никто не слушает. У меня на заводе работают пленные. Один из них рассказывал, как они перешли к немцам... Убили своего командира и перебежали сюда. Удивляюсь, как в этих условиях красные еще сопротивляются...
— А ты не удивляйся, — ответил Николай. — Если немцы будут и дальше так же себя вести, я тоже начну сопротивляться. Пойми, я потомственный дворянин, занимаю руководящее положение в бургомистрате и должен бегать, как мальчик, по приказу любого лейтенанта. Они не скрывают своего пренебрежения к каждому русскому, даже к тем, кто готов служить им верой и правдой. И мы должны, наконец, твердо заявить о себе. Если освободительная миссия господина Гитлера не блеф — я его покорный слуга, если это лишь ширма — простите... Я не намерен быть рабом немецких колбасников...
Резкие залпы зенитных орудий, от которых задребезжали стекла в оконных рамах, прервали спор. Над городом, словно напоминая о предстоящем возмездии, вновь появились советские самолеты. От взрывов бомб содрогались стены. В комнате наступила тишина.
— Интересно, чем же мы будем есть? — растерянно глядя на стол, произнесла хозяйка.
В небольшом белом домике в Котельном переулке собрались братья Афоновы. Их тоже было четверо, и старшего тоже звали Дмитрий. Только он один и отсутствовал в этот новогодний вечер — сражался на фронте в рядах Красной Армии. За столом, рядом с отцом — старым потомственным рабочим металлургического завода имени Андреева — сидели Александр, Константин и Андрей. Последний был самым младшим в семье.
Мать — невысокая, худенькая женщина — уже закончила кухонную возню и, поставив рядом с селедкой большой чугунок вареного бурака, присела к столу.
— Ешьте. Больше ни на что не заработали, забастовщики неугомонные, — сказала она, несмело поглядывая на мужа.
Семен Терентьевич не спеша достал из кармана старый кожаный футляр, вытащил из него очки, перевязанные у переносья суровой ниткой, и, надев их, протянул руку к бутылке. Молча наполнил самогоном небольшие лафитники, поставил бутылку на прежнее место и торжественно произнес:
— Чтобы в новом году наш Дмитрий вернулся с победой!
Одним большим глотком он опростал лафитник, закусил ломтиком лука, спросил:
— А ты, мать, почему не пьешь?
— А я сроду-то не терплю эту гадость. А теперь, при немцах, и подавно не буду.
— А я думал, с забастовщиками не хочешь, — его глаза весело заблестели, улыбка разгладила морщинки на лбу. — Только пойми, мать. Не хочу я для фашистов железо катать. Они из него ружье сделают, а из того ружья в твоего же сына стрелять почнут. Мою же власть расстреливать будут. Понимаешь? Вот и подумай, работа это или сплошное что ни на есть предательство?