. "Вешнею порой юности" и на фоне множества себе подобных цветы эти кажутся яркими и нарядными; но до чего ж непригляден каждый из них в одиночку, да еще осенью, когда облетели все его лепестки! Таков сейчас мой приятель, капитан "Попджой, которого все зовут "дядюшка Поппи". Трудно найти человека добрей, простодушней и бездумней. Лет ему сорок семь, а выглядит он шестидесятилетним молодым красавцем. В свое время это был и в самом деле первый красавец среди драгун Оккупационной армии. Теперь он каждый день решает сложную стратегическую задачу: как бы половчей зачесать с боков жиденькие седые кудерьки, чтобы покрыть лысину на макушке. В утешение он зато завел себе преогромные усищи, которые красит в иссиня-черный цвет. Нос у него разросся до солидных размеров и приобрел багровый оттенок; веки набрякли и отяжелели; а меж ними ворочаются мутные, с красными прожилками глазные яблоки; и кажется, будто огонь, горевший когда-то в этих тусклых зеленоватых зрачках, теперь перелился в белки. Ляжки Поппи утратили твердость и пружинистость мышц, некогда туго обтянутых лосинами, зато стан его сделался не в пример более округлым. Впрочем, он всегда носит отличного покроя сюртук и жилет, который потихоньку расстегивает после обеда. При дамах он молчалив, как школьник, и часто краснеет. Он их называет "порядочные женщины". Охотнее всего он проводит время в обществе зеленых юнцов, принадлежащих к его прежней профессии. Ему известно, в какой таверне или кофейне какое следует спрашивать вино, и с ним в почтительно-фамильярном тоне разговаривают официанты. Он знает их всех по именам и, усевшись за столик, покрикивает: "Пошлите-ка сюда Марквелла!", или: "Пусть Каттрис подаст бутылку того вина, что с желтой печатью!", или: "Велье бьен, монсью Борель, ну донне шанпань фраппе!" и т. п. Салат и пунш он всегда готовит сам: триста дней в году обедает в гостях, в остальные же дни околачивается в дешевых обжорках Парижа или в тех заведениях близ Рупер-стрит или Сент-Мартинс-корт, где за восемь пенсов вам подадут изрядную порцию мясного. Он живет в прилично обставленной квартире, носит всегда безукоризненно чистое белье; его животные функции сохранились почти в полной мере, духовные же давным-давно улетучились; он крепко спит, не ведает мук совести, считает себя респектабельной личностью и в те дни, когда приглашен куда-нибудь на обед, вполне доволен жизнью.
Бедняга Поппи занимает не слишком высокое место в ряду земных тварей; но не следует думать, что ниже его никого нет; эго было бы жестокое заблуждение. Помню, на одном ярмарочном балагане висела афиша, приглашающая публику взглянуть на таинственное животное, неизвестное ученым-натуралистам; называлось оно гаже. Любопытствующие входили в балаган, и там взору их представал просто-напросто хилый, лядащий, мутноглазый поросенок, весь в парше, с обвислыми, сморщенными боками. Раздавались негодующие возгласы: "Безобразие! Надувательство!" Но балаганщик, не смущаясь, говорил: "Минутку терпения, джентльмены. Перед вами свиньи, так? Но не просто свинья, а в некотором роде феномалия природы. Ручаюсь, такой отвратительной свиньи вы еще никогда не видали!" Все соглашались, что не видали. "А теперь, джентльмены, я докажу вам, что у нас все по-честному, без обмана. Прошу взглянуть сюда (тут он выталкивал вперед еще одного поросенка), — и вы убедитесь, что как та ни гадка, а эта гаже". Так вот, я хочу сказать, что как ни гадка порода Попджоев, но порода Гальгенштейнов еще гаже.