Предстояло решить — идти на разнос к мадам Барбару? Или плюнуть на нее и отправиться вниз, в приемную, на встречу с Ференцем? В том, что это был именно он, она не сомневалась. Непонятно только, зачем он пришел на фирму? И как ее разыскал?
Они расстались два дня назад, после того вечера в мастерской…
Она помнила, как взяла в руки кисти. Очень красивые и удобные. Из шерсти соболя, разной толщины, с отполированными рукоятками. Интересное ощущение. Как будто встретилась со старыми, давно забытыми друзьями. Затем открыла коробку с красками. Какой знакомый и волнующий запах… Некоторое время она стояла перед холстом неподвижно и задумчиво, вспоминая свою семейную жизнь, свои злоключения и обиды. Представляя себе все это в виде аллегорической цветовой гаммы. А потом руки сами начали двигаться, в такт мыслям и образам, роившимся в мозгу. Она просто выплескивала на полотно, почти не задумываясь, все то, что ее мозг выталкивал на поверхность. Она не знала, сколько прошло времени, работая непрерывно, как будто в забытьи, полностью отключившись от окружающего мира, не ощущая больше ничего — ни усталости, ни голода, ни жажды.
Потом наступило пробуждение. Мозг выполнил все, что от него требовалось. Действуя вместе с сердцем и руками. И теперь предоставил ей возможность посмотреть на то, что из этого получилось.
Она сделала несколько шагов назад и всмотрелась в картину. Да, это производило впечатление. Даже на нее. Сплошной сгусток боли. Языки пламени, на котором семь лет агонизировала ее душа. И робкая надежда. Слабая и неуверенная, как лучик солнца, на мгновение пробившийся сквозь грозовые тучи. Она почувствовала, что находится не одна перед этой картиной, и обернулась.
Ференц стоял сзади, молча глядя на полотно. Что видел он перед собой? Что чувствовал он? Воспринимал ли все так же, как она? Или перед ним был просто портрет женщины с длинными спутанными волосами, босой, в разорванном черном платье, с огромными, наполненными болью глазами, стремящейся вырваться из окружающих ее со всех сторон языков пламени, пытающейся отбросить эти извивающиеся огненные змеи простертыми вперед руками.
— Боже мой, — услышала она сдавленный мужской голос. Голос, в котором были восхищение, гнев и даже зависть. Белая зависть и восхищение одного мастера творением другого мастера. И гнев по отношению к человеку, который посмел причинить эту кричащую, пронзительную боль другому человеку. Ей.
Некоторое время он еще помолчал, затем повернулся к ней и посмотрел на нее так, как будто впервые видел. Серьезно и задумчиво. Как будто ему предстояло оценить ее и принять какое-то важное решение. Потом пожевал губами, потер пальцами переносицу и наконец сказал: