Они обнялись и погладили друг друга по голове со смехом и теплотой.
– Вот, как-то теперь отраднее, – ну, идите, идите, садитесь, садитесь все, все, все! Этот стул хромой; этот, хотя и не хромой, но хрупок для вас, Бутс; ну, все сели? Уф!
Так, болтая, смеясь, проталкивая одного и усаживая-пересаживая другого, Тави поместила всех за круглым столом, сама усевшись меж Алисой и Мурреем. Не без гордости смотрела она на стол. Алиса принесла сладкий пирог, Рита торт, Ральф вытащил колбасу, а Муррей коробку цукат; кроме того, перемигнувшись, басом пообещали они друг другу «выпить как следует», отчего дамы, хмыкнув, пожали плечами, спрашивая друг друга: – Ты понимаешь что-нибудь? Нет. А ты? Еще меньше тебя!
С этого момента Тави можно было видеть в трех положениях: сидящей, ерзая на стуле, и помахивающей перед собой указательным пальцем, держа остальной кулачок сжатым, словно в нем был орех; вставшей, чтобы, топнув, усилить тем значение каких-либо ее стремительных слов, и парящей в полусогнутом виде над заставленным посудой столом. Смеялась и говорила она без умолку, но как камень лежало что-то под сердцем, мешая вольно вздохнуть. Так ноет иногда зуб, – ноет, когда вспомнишь о нем. Как едят и пьют – нам известно, разве лишь если звякнет оброненная ложка, или поперхнется, брызнув изо рта кофеем, смешливый сосед, вызвав визг и отодвигание стульев, – стоит упомянуть об этом.
– Что же твоя поездка, Тави? – спросила Алиса, взглянув на ввернувшую словцо Риту.
– Ты не раздумала служить вообще? – сказала Рита. – Право, твой праздник хоть кому впору!
Тави перевернула блюдечко, подбросила, поймала его и стала еще подбрасывать, говоря: – С этим делом прозевала, прозевала! Опоздала. Там нанялась другая.
Вдруг захотелось ей рассказать все, но, открыв рот и уже блеснув глазами, почувствовала, что не может. Есть минуты, которых нельзя коснуться без удивления, а может быть, и усмешки со стороны слушателя, во всяком случае, рассказывают их с глазу на глаз, а не в трепете веселого вечерка.
– А… э… э– – этими щебетовидными звуками ограничился ее слабый порыв; она порозовела и толкнула Муррея, написав ему пальцем на щеке: – «Фью».
– Оставим это, – равнодушно сказала Тави, – сегодня мне не хочется говорить о моей неудаче.
– Ну, так и быть! – вскричал Ральф, хлопая себя по колену. – Займемся существенным. Неси бутылки, Муррей, а штопор у меня есть.
Ни слова не говоря, Муррей поднялся с лунатическим лицом, вышел и вернулся с бутылками, висящими у него горлышками меж пальцев, как гроздья.
– Вот так ручища, – сказал Флак. – Но где же было это добро?