Слава Богу, что нет этого страшного бреда. Непрерывный спор с кем-то кончился, — почему-то подумал Павел.
Храп, похожий на стон, повторился. Павел взял Веру Николаевну за руку. Рука была холодная и тяжелая. Вдруг всё тело дернулось, еще, еще, немного сильнее, опять слабее… еще раз… она вытянулась и затихла. Хриплое дыхание, сначала участившееся, прекратилось. Она вздохнула еще раз совсем слабо и… это было всё.
Павел на минуту оцепенел. Нет, нет… не может быть так просто! Еще маленьким ребенком, когда во сне, как кошмар, ему представлялась смерть матери, Павел просыпался от ужаса и ему казалось, что он не переживет этого. Теперь, когда это так просто случилось, он не чувствовал почти никакого горя. Странно — даже некоторое облегчение. То, что сейчас перестало дышать, уже давно не было Верой Николаевной. Образ матери остался где-то реально существующим вне этого жалкого, теперь бездушного тела.
Господи, какой я жестокий, — с ужасом подумал Павел. — Что теперь надо делать? Кажется, пока она не остыла, надо сложить на груди руки.
Он опять наклонился к телу. Надо еще плотнее закрыть глаза — другим может показаться неприятным, как она глядит из-под век. Руки были еще гибкие и легли на грудь. Надо сказать Марье Петровне. Странно, я мыслю совсем нормально и ничего не забываю… Кстати, надо умыться.
Павел вышел в сени, взял железный ковш и налил в белый эмалированный таз воду из широкого железного ведра.
— Ну, как? — Марья Петровна, неслышно ступая босыми ногами, подошла сзади. Ну, как? — повторила Марья Петровна.
Павел повернулся и хотел сказать, что… хотел, и не мог выговорить — как будто, пока не было произнесено это страшное слово, всё происшедшее могло иметь какое-то совсем другое значение.
Глаза Марьи Петровны расширились, толстое лицо побледнело, рот исказился смешной гримасой. Павел повернулся к тазу и, когда хозяйка зарыдала, начал умываться холодной, пахнущей железом водой.
* * *
Широкая грязная дорога шла лесом. Больше всего листьев сохранилось на дубах. Осень окончательно подготовила природу к морозам и снегу. Трава засохла, сорванные с деревьев листья почернели от дождей, птицы улетели. Только пестрые синички продолжали стрекотать на голых ветках.
После похорон Павел один возвращался в город. Вдруг радостное чувство свободы кощунственно вторглось в душу. Откуда это глупое неуместное чувство, — подумал Павел. — Без нее мне будет только тяжелее. Зато рискуя, теперь надо думать только о себе: «Не дожила…», — с болью в сердце вспомнил он слова профессора, друга матери. «Не дожила» — значило: не дожила до освобождения России. Доживем ли мы? Об этом не надо думать — я обязан бороться и у меня нет для этого больше никаких препятствий. С момента смерти Веры Николаевны Павел почти не вспоминал Нату.