Колокола смолкли. Народ расходился.
* * *
Утомленный и грустный шел Павел по пыльной улице. Вся она сплошь текла народом.
Ноги Павла болели, хотелось отдохнуть и в то же время было мучительно жалко, что всё пережитое сегодня уже позади… Люди разошлись, единый монолит распался на мелкие, слабые, ничтожные пылинки.
— Сколько в каждом отдельном человеке героического и подлого, — думал Павел. — Повседневная жизнь смешивает эти несовместимые черты в самых причудливых сочетаниях и пропорциях. Когда люди собираются вместе на общее дело, это их облагораживает или портит. Когда масса собрана во имя добра, большие и ничтожно маленькие крупинки добра, заложенные в каждом человеке, складываются в грандиозное целое, а личные грехи тонут, теряются в этом целом. Поэтому под Бородиным или на Куликовом поле все были одинаковыми героями, поэтому русское воинство всегда верило, что оно православное и христолюбивое и, действительно, было им. Но тот же закон действителен и для зла. Людское стадо, собранное на злое дело, беспощаднее и преступнее личностей, являющихся его слагаемыми. Поэтому та же самая толпа сегодня на похоронах патриарха была православным русским народом. Завтра ее погонят с красными знаменами на Красную площадь и она будет безнациональным мировым пролетариатом.
Кто-то сзади догнал Павла.
— Николай? А я тебя утром ругал: ты же должен был зайти за мной с Михаилом!
Николай был необычайно бледен.
— Прости, — улыбнулся он, — я вчера вечером не утерпел и еще раз пошел в собор, а потом, гляжу, многие остаются на ночь — ну, и я решил остаться.
— Так ты простоял в соборе со вчерашнего вечера?
— Не всё время, — как бы извиняясь ответил Николай, — ночью мы много сидели на полу. Зато, знаешь, как хорошо! Много крестьян было — как в старину, пешком на богомолье. Сколько разговоров наслушался!
— А мне вот грустно стало, Коля, — пожаловался Павел. — Знаешь, я так реально чувствовал единство со всей этой массой, а теперь опять всё чужое… Собрал последний раз их Святейший, а завтра рассыпятся, разойдутся, начнут их большевики по одиночке обрабатывать. Гляди, половина в партию запишется…
— На то и жизнь, — спокойно возразил Николай. — Кстати на ту же тему: когда гроб из собора вынесли, то двери тут же затворили, чтобы народ из храма не бросился и не произошло давки. А внутри много нищих было. Один рыжий, на костылях, в рясе, хотел выскочить — думал, наверно, собирать на паперти, да опоздал. Двери прямо перед ним затворили, а он по ним палкой, да как закричит: «разбойники вы все, ограбить меня хотите!». Его стали унимать, а он разошелся, ругань свою никак остановить не может. Отвернулся я, чтобы на него не глядеть, а на ступеньках, где гроб стоял, сидят себе два схимника, седые как лунь, сидят и, как дети, улыбаются: никакое безобразие их не пугает… Радостные, неземные, ни на что кругом внимания не обращают.