Некоторое время он молча лежал, бездумно глазея на солнечные лучи, падавшие из открытого окна, а затем спросил очень слабым голосом:
— Флэшмен, ты веришь в Бога?
Чего-то подобного я и ожидал; Комбер не был первым умирающим, у чьей постели мне довелось побывать, а все они раньше или позже становятся религиозными. Ничего не остается, как только не обращать внимания и пусть болтают, что им вздумается. Умирающие любят поговорить. В общем, чтобы подбодрить Комбера, я, конечно, сказал ему, что, вне всякого сомнения, Бог существует. Некоторое время он переваривал это, а затем спросил:
— Но ведь если есть Бог и Небеса, значит должны быть и дьявол с адом? Так ведь?
Это я тоже слыхал раньше. Так что, продолжая играть роль преподобного Флэши, я объяснил ему, что на счет этого нет единого мнения. В любом случае, сказал я, если ад и существует, то вряд ли в нем может быть хуже, чем жить на земле, — в последнее, кстати сказать, лично я не верил ни минуты.
— Но ад существует! — крикнул он, глядя на меня лихорадочно блестящими глазами. — Я знаю, это — ужасное огненное пекло, в котором проклятые грешники будут гореть целую вечность! Говорю тебе, Флэшмен, я знаю это!
Я мог сказать ему, что к подобным видениям может привести разглядывание картинок из «Священной Войны» Баньяна,[53] которые, помнится потрясли мое юное воображение, когда я впервые их увидел. Но я снова подыграл третьему помощнику, отметив, что если такой ад и существует, то предназначен исключительно для закоренелых грешников, к которым сам Комбер не относится.
Он кусал себе губы от боли в ране, а его голова металась по подушке.
— Но ведь я — грешник, — простонал раненый, — ужасный грешник. О, боюсь мне будет отказано в искуплении! Спаситель отвернется от меня, я знаю это.
— Ну, я в этом не уверен, — заметил я, — ты же знаешь, что работорговля — не смертный грех.
Он снова застонал и прикрыл глаза.
— Нет такого греха на моей совести, — наконец произнес он сбивчиво, так что я так и не понял, о чем идет речь, — это мое слабое тело предало меня. У меня так много грехов: я нарушил Седьмую заповедь…
Насчет ее содержания я не был точно уверен. Подозреваю, речь в ней шла о волах и другом домашнем скоте, что было явно не к месту, но от человека на грани агонии можно еще и не того ожидать.
— Что тебя тревожит? — спросил я.
— В этой… этой деревне… — едва выговорил он, произнося слова с большим усилием, — эти… эти женщины. О, Боже… Горе мне! Я следил за ними… Я хотел обладать ими… в моих помыслах… я смотрел на них, как Давид смотрел на Вирсавию. Я желал их, страстно, похотливо, грешно… о, Флэшмен, я виноват… в Его глазах, я…