Хищно улыбаясь, варяг спустился вниз.
— А вот завтра мы с ним и пообщаемся.
Внизу, во дворе, заржал конь.
Ждан прислушался, тихо подошел к двери, дернул — вдруг забыли задвинуть засов? Нет, не забыли. Да и зачем уходить раньше времени, так ничего и не вызнав?
Филофей постоял во дворе, провожая задумчивым взглядом ускакавшего варяга. Лучше бы, конечно, исполнить поручение самому, не дожидаясь присланного кузнеца — когда еще тот придет, да и пускать в заведение чужого человека, пусть даже и присланного Лейвом, было бы непростительной дуростью, хватит и сбежавших стражников. Да и отрок в самом деле оказался засланным — не зря же он кому-то подавал тайный сигнал. Кому? Впрочем, умудренный жизненным опытом Мамона не стал докладывать об этом Лейву, пусть уж лучше сам догадывается, а то, неровен час, кто крайним будет? Он, Филофей, да еще Евтихий с Харитоном — почему вовремя не обнаружили подставу? Нет уж, в данном случае лучше действовать самим. Филофей поскреб бороду — был у него на примете один подмастерье… И сон-трава в запасе была, не без этого. Не дай бог, раб еще вырываться начнет, увидев цепи, покалечит кого или сам покалечится, как его потом такого в жертву по… Мамона чуть не плюнул. Так и хотелось сказать — поганым идолищам. Впрочем, похоже, сам базилевс тайно поворачивался лицом к кровавым языческим божествам, по крайней мере, именно такое впечатление складывалось у Филофея в последнее время.
Подмастерье — хромоногий, вечно обозленный на весь мир Нарцесс, тоже любитель особых любовных утех, чужих здесь не привечали — заявился ближе к ночи, привез с собой на тележке переносную наковаленку, горн, уголь, вместо приветствия лишь буркнул угрюмо:
— Ну, кого заковать?
— Идем. — Филофей похлопал его по плечу. — Закуешь, потом выспросим кое-что…
— Как же мы выспросим? — резонно переспросил подмастерье. — Ежели, надо полагать, раб ваш сон-травой напоен?
— Напоен, да, но несильно. Ткнешь шкворнем — живо проснется. — Филофей зло осклабился и подозрительно посмотрел на принесенные кузнецом цепи. — Не тонковаты ли?
— Для твоих невольников — в самый раз, — потряс головой Нарцесс и глухо расхохотался.
Ждану снилось поле. Желтое, привольное, все в снопах сжатой ржи. Пряталось за ближним орешником нежаркое осеннее солнце, в высоком голубом небе пролетали стаи птиц. Птицы надрывно кричали, прощаясь до следующей весны с этим полем, орешником, с рекою и дальним лесом, синим-синим, словно бы покрытым туманною дымкой. Посмотрев на птиц, Ждан наклонился к снопу и обернулся, услышав позади звонкий девичий смех. Улыбнулся, узрев знакомую девушку, Здравку, веселую, с карими искрящимися очами и волосами цвета выгоревшего на солнышке льна, тоненькую, как солнечный лучик.