Думай, Джекоб! Но разве можно думать при виде такого страха на родимом лице.
Они не стали будить Клару, и Вилл, пошатываясь, как лунатик, не способный очнуться от своего кошмара, побрел вслед за ним во двор. Лиса испуганно от него отпрянула, и взгляд, который она бросила Джекобу, был красноречивей всяких слов.
Кончено.
И Вилл всем своим видом вполне подтверждал ее приговор. Конченый человек. Он снова провел рукой по изуродованному лицу, и Джекоб впервые прочел у него в глазах не безграничное доверие — братец вообще верил всем и каждому, — а все те упреки, которыми Джекоб осыпал себя сейчас и без его помощи. Если б ты лучше за ним присматривал, Джекоб. Если бы вы не поскакали так далеко на восток… Если бы да кабы… Казалось, все, от чего он мечтал избавиться, все, что хотел оставить по ту сторону зеркала, сейчас снова на него навалилось.
Вилл подошел к окну, в глубине которого угадывалась печка, и уставился на свое отражение в подслеповатом черном стекле.
Джекоб между тем не сводил глаз с черных кружев закопченной паутины под сахарной крышей. Они напомнили ему совсем другие сети, такие же темные, расставленные на поимку ночи… Какой же он болван! Далась ему эта ведьма! Ведь заклятие-то чье? Феи. Феи!
В глазах Лисы мелькнуло беспокойство.
— Нет! — тявкнула она.
Иногда она угадывает его мысли прежде, чем он сам успеет их осознать.
— Она наверняка ему поможет! В конце концов она же ее сестра.
— Нельзя тебе к ней возвращаться! Ни за что!
Вилл обернулся:
— Возвращаться к кому?
Джекоб не ответил. Только нащупал медальон у себя под рубашкой. Пальцы его все еще помнят, как укладывали в этот медальон лепесток цветка. Точно так же, как его сердце помнит ту, от которой лепесток его защитил.
— Иди разбуди Клару, — сказал он Виллу. — Мы сейчас же выходим. Все будет хорошо.
Путь предстоял не близкий, дня четыре, если не дольше, а времени в обрез, иначе камень их опередит.
Лиса все еще не спускала с него глаз.
Нет, Джекоб, нет! — молил ее взгляд.
Конечно, она помнит все не хуже его, а то и лучше.
Страх. Гнев. Потерянное время. «Это же какие были ранения!»
Но если жизнь брата ему дорога, остается только один путь.
У человекогоила, которого люди Хентцау взяли на заброшенной почтовой станции, на коже прорастал малахит. Мшистая темная зелень заволокла уже пол-лица. Хентцау приказал его отпустить, как и всех прочих, кого они изловили, напутствовав беднягу советом поискать пристанища в ближайшем гоильском лагере, покуда его не укокошили свои же соплеменники. Глаза несчастного пока не отсвечивали золотом, в них еще брезжило смутное воспоминание о временах, когда кожа его была не из камня. Он улепетывал со всех ног, будто на свете и вправду есть место, куда ему можно вернуться, и Хентцау всего передернуло при мысли, что фея, чего доброго, способна и в его яшмовую кожу вживить человеческую плоть.