Польское информационное бюро позабыло о самой малости: нас разместили не по одному человеку на койке, а по двое, по трое, так что мы не лежали, а сидели, согнувшись. Не было конечно белья. В уборную пропускали с обычными затруднениями. Одним словом «формально правильно, а по существу издевательство». Делали все, чтобы заставить пленных испортить вагон, и, быть может, поступали так с вполне определенной целью (большевики в американском вагоне!)
В вагоне царила чрезвычайная тишина. Отказались от всего, мирились со всем. Молчали и заправские остряки, и присяжные нытики: мы приближались к границе, готовились к переброске с одной планеты на другую!
Вечерело. Началась обычная — и последняя! — проверка, которую, как всегда, лучше назвать пыткой.
Она началась с того, что капрал толкнул моего соседа Леонгарда за то, что тот не сразу сполз с койки. Кстати сказать, койки были подвешены довольно замысловато, так что даже здоровому человеку долго приходилось повозиться с ними, тем более калеке Леонгарду. Удар пришелся по больной ноге. Сережа негромко вскрикнул. — Негодяй!— вырвалось у меня по адресу польского солдата. Несколько товарищей шумно бросились к нам: Сережа пользовался общей любовью.
— Что же будет? — пронеслось у меня в голове: ведь это бунт, — мы сыграем на руку полякам, которые с наслаждением расстреляют напоследок нескольких пленных?
С редкой для меня находчивостью я нащупал выключатель и потушил свет. Испуганный капрал бросился к двери.
— Сейчас же все по местам! Спите. Никто ничего не видел. Все — выдумки капрала, — раздалась хриплая команда по вагону. Я едва узнал мой голос, и с той же готовностью, что и остальные, бросился на мое место, подсадив предварительно Леонгарда.
Через минуту ввалились капрал и двое солдат. Дали свет. Капрал с револьвером в руке и его спутники с винтовками на изготовке медленно обошли вагон. Капрал тщательно всматривался в пленных, стараясь узнать тех, кто бросился к нему с угрожающими криками, с ножами, как он с перепугу или со зла заявил нам. Но он был слишком взволнован происшедшим, слишком быстро потух свет, чтобы можно было кого-либо узнать. На всякий случай арестовали Леонгарда. Начался повальный обыск. Я подошел к капралу и заявил, что немедленно должен стать на рапорт к офицеру, начальнику поезда: имею важное заявление.
— Цо есть, пся кревь? — заорал капрал.
— Могу доложить только начальнику,— сказал я.
Меня с Леонгардом препроводили в купе офицера, сопровождавшего поезд. Увидев его безвольное, утомленное, скучающее лицо, я сразу почувствовал, что мое дело наполовину выиграно.