Меня всегда коробят разговоры о бывших мужьях, женах и любовниках. В этом отношении я очень чувствителен. Я, разумеется, знал, как все это непросто для Стеллы. Хотя дело было прошлое, старые раны еще не зарубцевались и болели. Она вновь и вновь растравляла их, не щадя при этом и меня.
- Ладно, Стелла, все ясно, - сказал я.
- Что тебе ясно и что «ладно»? - вспылила она. - Может, мне следует вообще об этом помалкивать?
- Нет, но не говорить же о нем беспрестанно. А ты только и делаешь это!
- Потому что я его ненавижу! Я до сих пор в долгах из-за него!
- С долгами мы рассчитаемся.
- Каким образом?
- Пока не знаю. Я посоветуюсь с Минтушьяном.
Она возражала. Категорически. Но я все-таки обсудил с ним проблему, в его офисе на Пятой авеню.
- Ну уж если ты об этом заговорил, - сказал Минтушьян, - то могу тебе сообщить, что это она к нему, прости меня, лезла. Он изменял ей, а теперь постарел и все это в прошлом."
Но она не дает житья его семье. Сейчас компанию возглавил его сын и говорит, что угрозами Стелла ничего не добьется. Никаких законных прав сна не имеет.
- Угрозами? О каких угрозах речь? Вы хотите сказать, что она до сих пор не оставляет его в покое? Но она заявила мне, что уже два года не общается с ним и в глаза его не видела.
- Ну так она тебя обманывает.
Слова его меня совершенно уничтожили. Я испытал глубокое унижение. Что делать, как себя повести? Не защищаться - недостойно, оскорбительно, а защищаться - по-своему убийственно.
- Боюсь, ей не терпится передать дело в суд, - заметил Минтушьян. - Она рвет и мечет.
И я сказал Стелле:
- Знаешь, прекрати-ка ты всю эту историю. Никакого процесса не будет и быть не должно. Тебе все известно, ты следишь за ним. Мне ты врала, и хватит. Остановись. Через неделю я опять ухожу в плавание и не желаю месяцами думать об этом. Если ты не можешь мне этого обещать, назад я не вернусь.
Она сдалась и горько заплакала, обиженная моими угрозами. Она легко краснела, щеки мгновенно вспыхивали и становились багровыми, а глаза темнели, и мне вспоминалось, как я впервые увидел ее в Акатле и какой пленительной она мне тогда показалась. У нее были мелкие черты, а лицо почти плоское, как будто в ней текла яванская или малайская кровь. Ее плач раздражал меня, одновременно доставляя непонятное удовольствие. У некоторых женщин слезы - проявление упрямства, но к Стелле это отношения не имело, рыдания являлись для нее моментом истины. Она призналась, что не должна так много говорить и думать об этом старике, и обвинять во всем только его тоже не стоит.