Им надо было многое сказать за торжественным завтраком, необыкновенно изысканным, но недолгим — речь произнес только король.
Он поблагодарил их за преданность и сообщил, что завтра же намерен приступить к подготовке реформ, по его мнению, слишком задержавшихся.
День склонялся к вечеру, когда Хиона смогла подняться к себе, чтобы снять тиару, от которой — хотя она не была тяжелой — у нее начала разбаливаться голова.
— Пойди и отдохни, — сказал ей Миклош. — Мизра ждет тебя и расскажет, что я придумал на вечер.
Хионе хотелось возразить, сказать, что она предпочла бы провести вечер с ним наедине, но она промолчала, боясь, что он не согласится и возникнет неловкость.
И она правда измучилась принимать и принимать поздравления, какими бы искренними и сердечными они ни были.
И почувствовала облегчение, когда наверху парадной лестницы ее встретила Мизра.
Камеристка вместо того, чтобы почтительно присесть, упала на колени и поцеловала ей руку со словами:
— Клянусь, ваше величество, служить вам не только преданно, но и с вечной любовью.
Хиона ответила почти с рыданием в голосе:
— Благодарю тебя, Мизра, но, боюсь, я очень устала.
— Знаю, ваше величество, и я уже все приготовила. Идемте!
Она повела Хиону по коридору, но не в направлении ее спальни, а в другую часть дворца, которая, как догадалась Хиона, при короле Фердинанде была заперта.
Там суетились горничные, снимая чехлы с мебели, подметая, вытирая пыль. И так в каждой комнате, через которые они проходили.
Когда она наконец вошла в свою новую спальню, то поняла, почему этими апартаментами не пользовались.
Все они были изумительно красивы, но совсем не в стиле, отвечавшем германизированным вкусам короля Фердинанда.
На потолках возлежали богини и резвились купидоны, мебель была старинной французской, а картины по большей части принадлежали кисти прославленных французских художников.
Мягкие ковры и светлые атласные драпировки ласкали взгляд нежностью пастельных тонов.
В спальне Хионы резную вызолоченную кровать украшали купидоны, голубки, чашечки роз и лилий, а полог был из небесно-голубого шелка.
Да, куда бы она ни бросила взгляд, всюду его встречали эмблемы любви.
Она инстинктивно поняла, что комната эта жила в памяти Миклоша с дней его детства, что это была комната его матери.
Потом, чувствуя себя неимоверно усталой, она позволила, чтобы Мизра раздела ее и облекла в одну из прелестных ночных рубашек, которые ее мать купила для нее в моднейшем магазине Лондона.
Она легла и заснула, едва ее голова коснулась подушки.
Когда Мизра ее разбудила, ей показалось, что проспала она долго — солнце уже закатилось, наступил вечер.