Он и не думал звонить — время позднее и все уже спят, и если он сошел с ума, то не на все сто, но войдя в темный двор, он вдруг увидел свет. В том самом окне, тот самый, знакомый свет. В его родном городе, где он свой среди своих, а если среди чужих, то не совсем чужой, есть, как и у каждого человека, несколько неравнодушных ему мест. В вечерней темноте, случайно попав на неслучайную улицу, взгляд, подчиняясь воспоминанию, безошибочно выбирает в освещенной мозаике многоэтажек знакомое окно. Он знает, что там, за окном, и кто там живет, и где стоит стол, а где телевизор. Помнит запах кухни, вкус губ и мягкость рук хозяйки, радость встреч и несогласие разлуки. Но свет этих окон вызывает лишь теплую грусть и добрую улыбку — здесь все не так.
Помнится, когда он, в темноте, словно под гипнозом, шел сквозь ватное время, и льдинки лопались под ногами как елочные игрушки, то казалось, оконные стекла в маленьком дворике вздрагивали в унисон мощному и, как ни странно, точному ритму его надежного сердца. Он подходил, а освещенное окно ее комнаты становилось все больше и больше, надвигалось на него, увеличиваясь с каждым шагом. Еще немного и оно задавило бы тайного зрителя айвазовскими размерами — пора повернуться и уйти, но… силуэт знакомыми движениями мелькнул в окне. Она потянулась к занавескам, а может быть к цветочным полкам, сделанными его руками. Он не хотел портить хорошие доски, она настояла… Чужак замер, притворяясь захворавшим сфинксом и боясь быть замеченным, прекрасно понимая, что стекла изнутри зеркально черны.
Совершенно не к месту он почему-то вспомнил, что в римские легионы не брали бледных, и догадался, зачем военным так необходимы большие барабаны. Колыхнулись занавески — и силуэт исчез, а он остался оцепеневшим и неподвижным в полночной темноте, перегорая тысячью колючих молний. Видение, совпадение, потрясение… окажись он здесь чуть раньше или позже, и ничего бы не было. Что это, знак или насмешка? Наконец чувство, мешая сознанию и не желая смириться, а разум усомниться в стратосферной высоте пьедестала, построенного им для придуманной им же женщины, толкнули его прочь, но…
Десяток шагов — и телефон на стене, словно омут Мальстрем, водоворот иногда допустимых безволий.
— Алло, — почти сразу же услышал он голос и вздрогнул, казалось, почувствовав ее дыхание у себя на щеке. О, этот голос, его невозможно забыть или перепутать, избавиться, как от надоевшей серьги. Впервые услышав его и поворачиваясь в сторону вопроса, он вдруг ясно понял, что это тот самый, единственный на миллион и не на каждую жизнь выпадающий случай. Опасения, что он увидит ее и не узнает, разбились о красоту ее лица, а ветер серых глаз мгновенно забросил осколки сомнений далеко за орбиту Плутона.