А если он и вправду рехнулся, что тогда? Однако не можем же мы сторожить его…
На улице было прохладно и ясно. Я постоял немного. Просто постоял.
Город тонул в темноте. Поодаль, за квартал, пробренчал трамвай, прошел, прочертив синюю полоску света. В глубине улицы различалась какая-то нетвердо шагающая фигура. Кто-то свалился с тротуара и выругался от души.
В это время года улицы по вечерам, бывало, ярко освещались; сияли стекла витрин, заваленных фруктами.
Из здания слева неслись обычные звуки — сдавленные стоны, мерные удары, глухие вопли, крики. В другом доме офицеры устроили выпивку; я слышал гам перебивающих друг друга голосов, хохот, звон бутылок и стаканов, женский визг. Последнее время они вконец разболтались.
Я постоял немного, потом пошел к себе.
На другой вечер он позвонил опять. Уже смеркалось. Не могу ли я пожертвовать ему еще часок?
Я спустился.
Он выглядел еще более замученным и унылым, чем вчера, если это возможно, и сперва избегал моего взгляда.
Началось с обычных церемоний. Я должен его извинить. Он боится, что произвел на меня превратное впечатление. Ведь я мог подумать, что настроение у него пораженческое, безнадежное. Но ничто не мо-
39 жет быть дальше от истины. Он всю ночь не спал… Все думал об этом.
Но не только об этом.
Тут он взглянул мне прямо в глаза.
— Мы победим! — сказал он.
— Да, разумеется, мы знаем, что мы победим.
— Думали ли вы о том, насколько это важно? Верить-то мы всегда верили! Тот, кто борется, всегда верит в победу. В самой борьбе — уже победа.
Но мы не знали, что мы победим. Другие — те-то как раз были уверены в победе. А мы — мы каждый день ощущали свою слабость, глотали унижения, оскорбления, терпели вещи нестерпимые. Нам это удалось, потому что… Но я перескакиваю, это потом… Каждый, каждый день мы смотрели на них — если нам удавалось одолеть отвращение — и видели, как они важно расхаживают по нашим улицам и заглушают нечистую совесть заклинаньем: мы победим!
Теперь-то они уже в это не верят.
Теперь-то мы знаем — они ворочаются по ночам с боку на бок, вскидываются от кошмаров, потеют, дрожат, принимают пилюли и микстуры. Я не говорю, что это в них проснулась и заговорила совесть. Дело гораздо проще. Они думают: мы пропали — и что же будет со мной, со мной?
Заметьте: я вовсе их не жалею. Этих — не жалею. Большинство из них — почти всех — я назвал бы сыпью на теле человечества.
Не о них я думаю вовсе. Я думаю о нас. Мы должны по-прежнему терпеть зло и унижения. О, даже большие, чем прежде. Но теперь мы все равно знаем: мы выиграли! А те мучают нас и знают про себя: мы пропали!