МУР просил о железнодорожном билете в Москву.
Ахматова действительно играла роль королевы, а все вокруг, включая Толстого, ей подыгрывали, но граф был особенно предупредителен и почтителен…
А. Л. Варламов. Алексей Толстой. ЖЗЛ. Стр. 541
Она живет припеваючи, ее все холят, она окружена почитательницами, официально опекается и пользуется всякими льготами. Подчас мне завидно — за маму. Она бы тоже могла быть в таком «ореоле людей», жить в пуховиках и болтать о пустяках. Я говорю: могла бы. Но она этого не сделала, ибо никогда не была «богиней», «сфинксом», каким являлась Ахматова. Она не была способна вот так просто сидеть и слушать источаемый ртами мед и пить улыбки. Она была прежде всего человек — и человек страстный, не способный на бездействие, бесстрастность, не способный отмалчиваться, отсиживаться, отлеживаться, как это делает Ахматова.
А. Н. Варламов. Алексей Толстой. ЖЗЛ. Стр. 540
К Ахматовой по лесенке поднимались хорошо одетые, надушенные дамы, жены известных и не очень советских писателей, с котлетами, картошкой, сахаром — с дарами. Нарядные дамы порой выносили помойное ведро и приносили чистую воду. Бывали и такие дни, когда ее никто не посещал. Тогда она смиренно лежала на своей кушетке и ждала или нового посетителя, или голодной смерти.
Н. А. Громова. Все в чужое глядят окно. Стр. 53
Цветаева не могла главным образом потому, что даже Ахматовой, которая делала это профессионально, приходилось работать на это, на поклонение.
Однажды случилось, что днем всем потребовалось уйти одновременно и Анна Андреевна на некоторое время должна была остаться одна. <…> Анна Андреевна решительно заверила меня, что тревожиться нечего, что для нее это нормально и привычно, что она даже любит побыть одна. Мы собрались уходить, но в последнюю минуту я замешкалась и вернулась к себе в комнату, а дочка моя убежала, не став дожидаться. Едва за ней захлопнулась дверь, как я услышала, что Анна Андреевна звонит по телефону. Она вызвала одну свою молодую приятельницу и стала настойчиво просить ее немедленно приехать, потому что она совершенно одна… Она с таким отчаянием повторяла «совершенно одна», что чувствовалось: для нее это невыносимо. Я дождалась, пока она ушла к себе, и постаралась выйти как можно тише, чтобы не смутить ее. (М. Алигер. Воспоминания. Стр. 363–364.) Ахматова любила молодежь, ей с молодыми было легко, но не со всеми молодыми — с такими, которым она могла рассказывать свои песни, они же пластинки. Георгий Эфрон мог стать, мог, скорее всего, не стать Бродским, но в Анне Ахматовой для него тайн не было.