И Ларина разорвала пополам жуткая вспышка боли в паху.
Он даже не понял, орал или просто хрипел.
– А потом сильнее. Вот так.
На этот раз он даже не заорал.
Воздух стал густым и вязким, как смола, и им было просто невозможно дышать.
Ему показалось, что он умер, а потом его снова окатили ледяной водой.
– А если мне не понравится, что ты говоришь, я его просто раздавлю. У тебя, русский, ровно шесть попыток: по три на каждое яйцо, понял? Так что не ври мне. Будешь врать – порежу на кусочки. Это будет очень больно, русский…
Глеб в ответ только судорожно запихивал ставший внезапно разряженным холодный воздух в раскаленные, обожженные собственным страшным криком легкие.
– Итак, русский, где кассета?
И, медленно, со вкусом:
– Раз.
Передышка.
– Два.
Снова передышка, затяжка длинной сигаретой с красивым золотистым фильтром.
– Три.
Глеб успел зажмуриться и приготовиться к страшной, запредельной боли, но она почему-то все не приходила и не приходила. Только что-то липкое и теплое плеснуло в лицо и что-то мягкое тяжелым рыхлым мешком придавило голые ноги.
А затем в гулкой тишине каменного подвала раздался до боли знакомый и внезапно ставший на удивление родным ироничный голос самого ядовитейшего из всех ядовитых на этой печальной, но по-прежнему прекрасной земле референтов. Личного помощника его сиятельства Дмитрия Александровича Князева, Андрея Ильича Корна:
– Да, дружище… Эк тя тут раскорячило…
Ларин робко открыл один глаз.
Левый.
Тот, который был, по ощущениям, ближе к голосу.
Первым, что он увидел, была элегантная мужская ступня в тонком шелковом носке и безумно стильном черном лакированном ботинке.
Ступня переступала через совершенно мертвое тело одного из младших кавказцев, и идеально заутюженная стрелка серых, тончайшего сукна брюк, которые предпочитал носить в это время года господин личный референт, разрезала ядовитый свет настольной лампы ровно на две равные половины.
На колющий глаза свет и благодатную тень.
Ларин открыл второй глаз, подняв взгляд вверх, обнаружил легкую темную кожаную куртку, незнакомой конструкции хищный длинноствольный пистолет с внушительной трубкой массивного глушителя, поднятый воротник, вязаную шапочку, внимательные, слегка ироничные серые глаза за стеклами стильных очков в тонкой металлической оправе – и с облегчением потерял сознание.
Привел его в себя Корн так же легко, как Лейла, тело которой мертвым грузом придавило ему ноги.
И тем же способом.
Полведра ледяной воды – и все дела.
Пока Ларин, радостно отфыркиваясь, приходил в себя, Корн щелкнул выкидной финкой и двумя резкими, точными движениями перерезал кожаные ремешки, которыми его лодыжки были прикручены к двум табуреткам, похлопал по карманам мертвых горцев, чертыхнулся, взял сиротливо лежащую на столешнице связку ключей и занялся ларинскими браслетами.