Теперь я беспокоился только о том, чтобы она не изменила решение. Меня впервые за много лет тревожили легкие сомнения. Мне представлялось, что Стелла думает: Питер изо дня в день. Питер за завтраком, обедом и ужином ежедневно. Ежедневно под одной крышей, в одних и тех же комнатах. Но потом я успокаивал себя: Стелла понимает, что будет вести со мной культурную, веселую жизнь, что ей нечего опасаться обнаружить во мне какие-то неприятные привычки, мелочную жестокость, неожиданную суровость; она знала, что я отнюдь не мелочный человек. Да, она могла бы жить со мной. Насчет общей постели Стелла была не столь уверена. В данной области люди неизменно бывают удивлены, и редко это удивление приятно…
Стелла подвела меня к мысли, что сможет удовлетворить мои ожидания от брака, что сможет меня осчастливить и при этом обеспечить себе хотя бы скромное довольство. Это было нетрудно, учитывая мой характер и то, чем я обладал. Уют ведет к благопристойности, сказала Стелла. Мы оба знали, что происходит с любовью в нищенской обстановке: любовь там горит, но каким неровным, беспокойным пламенем! Подобной любви не место в той жизни, какую мы собирались вести, подобная любовь – ад в сравнении с теплом цивилизованного бытия, какое мы собирались наладить. Однако казалось, мы оба уже безмолвно соглашались с тем, что все эти сильные чувства имеют способность неудержимо пылать и потом гибнуть, спалив все, что питало их. Во всяком случае, с этим было покончено. Или Стелла подвела меня к этой мысли.
Стелла попросила меня увеличить количество снотворного и сильно встревожилась, когда я предположил, что, пожалуй, ей лучше обходиться без лекарств, что, подавляя сновидения, она блокирует подсознательный материал, который будет полезен, когда она примирится со смертью Чарли. Я видел, каких усилий стоило ей сдержать восклицание: «Ничто не подавляется!» Вместо этого она сказала, что воспоминания очень мучают ее днем и ей нужно избавляться от них хотя бы во сне.
– Как хочешь, – ответил я и не стал настаивать, не стал принуждать ее. Я не особенно беспокоился, и, как оказалось, зря. Но тогда я не понимал, какую сложную игру она ведет под воздействием мучительной, неослабной боли, о природе которой я совершенно не догадывался. Я решил не увеличивать ей количество снотворного, сказал, что она и так получает весьма большую дозу.
Я несколько дней не видел Стеллы. В июле, сказал я ей. Между тем кончался май. Оставалось пять-шесть недель. Стелла вела себя как обычно – тщательно одевалась по утрам, ходила в больничную библиотеку, брала книгу в дневную палату, читала возле окна, если никто из женщин не подходил к ней с разговорами. Оставалась сдержанной, любезной, печальной.