) — Так что через пару недель все придет в норму. Но теперь надо тебя записать. Я пришлю медсестру — скажи ей свои данные.
Врач перешел к другим больным, а ко мне подошла медсестра с бумагой и карандашом. Что-то в моей голове щелкнуло, как будто прозвенел предохранительный звоночек, и я решила пока не признаваться.
— Меня зовут, — тут я сделала паузу и выдала, — ой, не помню. — А дальше продолжила по старому классическому фильму[2]: — Но ведь как-то меня зовут? У меня точно есть имя и фамилия, только вот какие?
Медсестра не настаивала.
— Доктор сказал, что после сотрясения ты можешь не сразу все вспомнить. Ладно, лежи и отдыхай. Только вот к тебе посетитель.
Вместо медсестры вошел молодой паренек опять-таки в странной форме и фуражке. Я сразу решила, что это милиционер, и не ошиблась. Он сел, достал из сумки, кажется, ее называют планшетом, бумагу, карандаш (опять карандаш — что, у них все шариковые ручки кончились?) и приступил к допросу. Но и ему обломилось.
— Ехала в автобусе. Куда — не помню. Задремала, удар головой, вылетела из автобуса и отскочила в лес. Услышала стрельбу, залегла. Мимо бежал мужик, запнулся о мою ногу и упал. Потом подошли солдаты. Кто я — не помню. Где живу — тоже не помню. Где мои документы — самой интересно. Может, в сумочке. Что, в сумочке только книжка и баночка с мазью? Тогда все. Придется ждать, пока память вернется.
Вдруг на стенке что-то захрипело, и заговорил незнакомый голос:
— Новости шахмат. Вчера в третьем туре проходящего в Ленинграде матч-турнира на звание абсолютного чемпиона СССР Михаил Ботвинник в двадцать два хода черными выиграл у Пауля Кереса, сделав тем самым серьезную заявку на победу в этом первом крупном соревновании года.
Вот тут мне по-настоящему поплохело. Я ведь прекрасно знала эту партию, в которой Ботвинник выиграл, применив дебютную новинку, и хорошо помнила, когда проходил матч-турнир, — весной 1941 года. Кажется, начался он в марте и первая половина проходила в Ленинграде, а вторая — в Москве. Теперь понятно, откуда в лесу снег и в какое время я попала. И я снова отключилась.
Вечером немного пришла в себя и попробовала встать. Получилось, но плохо — дошла только до конца кровати. Следующую попытку перенесла на завтра. Утром голова уже не болела, и страшно хотелось есть. Пшенная каша показалась необыкновенной вкуснятиной, хотя дома я от нее нос воротила. А тут смолотила большую тарелку с ломтем серого хлеба. При этом в голове все время крутились мысли одна хуже другой.
Весна 41-го. Через три месяца начнется Отечественная война, а я в Белоруссии, на которую придется самый жестокий первый удар. Бегать и кричать о 22 июня бесполезно — в лучшем случае запихнут в психушку, а в худшем объявят английской шпионкой, которая хочет спровоцировать конфликт СССР с дружественной Германией. За это точно прислонят к стенке. Но просто лежать и лапу сосать не получится. Немцы, насколько я помню из школьных уроков истории, Белоруссию проскочили примерно за месяц, а оказаться на оккупированной территории мне совсем не улыбается. Девушка я видная, особенно по сравнению с окружающими мелкими толстушками. Поэтому либо меня немецкие солдаты оприходуют так, что мало не покажется, либо в Германию угонят, а то и в концлагерь засадят. Это если при бомбежке или артобстреле не убьют.