— А еще что может быть?
Ордынцев оглянулся, чтобы еще раз убедиться, что его никто не слушает.
— Я от представителя победоносной русской армии ничего скрывать не буду. И покорнейше прошу учесть, когда вы будете решать кашу судьбу, что я ничего не скрывал, даже в мыслях не скрывал.
— Я прошу вас говорить откровенно, — терпеливо сказал Ватагин.
— Психопатка! — громко прошептал Ордынцев. — Все знают, что психопатка, но… с уголовщиной. Она до войны связала свою судьбу с крупным международным аферистом, попросту говоря, с вором. Француз он… Был громкий процесс, еще в Константинополе. Ей удалось избежать огласки, даже не фигурировала на суде. С кем она расплачивалась, чем она расплачивалась — не знаю. Но теперь-то вы понимаете, почему она не в Париже? Она боялась встречи с этим французом.
— При чем же тут поиски Леонтовича?
— Пальффи мог узнать ее тайну. Эти проходимцы всегда знают всё. А Марина больше всего боялась тюрьмы. Боялась, что ее имя свяжут с именем вора.
— И все-таки, при чем тут Леонтович?
Старик помолчал. Проглотил слюну и снова помолчал. Видимо, он чего-то опасался.
— Я могу вас уверить, что о нашем разговоре в Болгарии не будет знать никто, — скачал Ватагин.
— Я думал… Прошу вас запомнить, что это не факт, а я только думал. У нас тут есть досуг для размышлений… — Старик странно хихикнул. — Это шантаж. Может быть, Пальффи — одного поля ягода с этим французским каторжником? Может быть, он сам выдумал для нее эти поиски жениха, чтобы прикрыть какие-нибудь свои уголовные аферы? Не правда ли? Ведь почему-то она мне заплатила, то есть единственный раз она дала мне деньги, когда просила, чтобы я не проболтался, что Леонтович в Загоре… И я молчал. Учтите — вам первому… Думаю, все рушится. Думаю, теперь-то уж ей все равно.
— Можете быть свободны, — сказал Ватагин.
Ордынцев пошел к двери и вдруг задержался. Ничего не осталось от его военной выправки.
— Я попрошу у вас, господин полковник, соли.
— Что?
— Горстку соли прошу, дайте великодушно. — Он нищенски и добровольно унижался.
Никогда не любил Иван Кириллович прятать на допросах свой взгляд на веши. Тяжеловатый и ленивый в движениях, он был приветлив с людьми, зная, что страх редко рождает правду. Но если кто-либо вызывал в нем чувство брезгливости, он не скрывал этого.
— Выйдите к моей машине. Я прикажу адъютанту, он даст… — отчетливо произнес он, глядя на колючие желтые усы старика. — Кстати, скажите, не помните ли вы, как в январе 1919 года вы, каппелевцы, отступали по временному мосту через реку Иркут?
Держась за ручку двери. Ордынцев прислушался к вопросу, улавливая за ним что-то опасное для себя, как слышит недоброе в вое ветра голодный зимний волк. Он ничего не мог припомнить особо порочащего его в ночь перехода через Иркут. Да, они, помнится, грабили — свои же не пустили их в город. Да, помнится, расстреляли каких-то ремонтных рабочих, когда проходили в обход у взорванного моста…