Шустов даже проснулся от изумления. Он видел однажды такую борьбу на концерте моисеевского ансамбля народного танца. Но монах тут при чем? Приснится же…
Стук в окно.
— Миша?
— Обед принес.
Славка приоткрыл раму. Вот оно — Мишино лицо, мокрое, в белой щетинке, большие воспаленные глаза. Красивое лицо, хоть и виду не имеет.
— Ну, все подковы собрал с одного коня?
— Дважды поймал позывные. Толку чуть.
Бабин раскладывал на подоконнике хлеб, манерку с гуляшом, темно-зеленый арбуз с ярко-розовым треугольником. «Хозяйственный, зануда», — с нежностью подумал Славка.
— Устал?
— Как всегда, спать охота. Тебя посадили, а мне завидно. Отоспится, думаю… Непоследовательный твой Ватагин.
— Опять двадцать пять! Что же он должен был сделать?
— Не знаю. По крайней мере, меня посадить.
Славка обрадовался Мишиному приходу, но с огорчением подумал, что с первой же минуты стали ссориться.
— Из дому пишут? — спросил он, желая доставить Мише самое большое удовольствие.
— Даша Лучинина появилась, — безразличным голосом сообщил Миша.
Славка даже вскочил на подоконник. Миша поймал покатившийся арбуз.
— Почему ко мне не привел?
— Не идет. Говорит: пусть отбудет наказание, отмучается.
Шустов соскочил на пол, даже руки отряхнул с небрежностью:
— Ну и пусть… Зачем она тут?
— К полковнику приехали регулировщицы — целый грузовик! За инструктажем… Да ты не волнуйся. Напиши ей записку красивым почерком, я передам.
— Опять зубы скалишь? Двигай отсюда!
Один за другим возвращались офицеры разведки.
Как все штабные, приезжающие из командировки, они прежде всего шли по отведенным для них квартирам, мылись с дороги, побросав полевые сумки возле тазов с водой. Затем получали у ординарца свои чемоданы, почту. А в особняке сбежавшего помещика, где на этот раз разместилась контрразведка, прихожая наполнилась оживленными голосами: шел обмен дорожными впечатлениями.
Один рассказывал о партизанах, с которыми он плясал «коло» в сербском лесу; с кожаных безрукавках с шитьем, о карабинах на груди; говорил по-сербски: «смрт фашизму»; искал звездочку на фуражку, потому что свою старую подарил партизанскому комиссару под кличкой «Брадоня», о котором говорил с особым уважением.
Другой вернулся из города Субботицы, где он жил на заваленной обломками улице: американцы по кварталам бомбили этот город, даже не имевший зенитного прикрытия.
Он рассказывал о каторжной жизни тамошних крестьян:
— За все платят помещикам — за землю, за воду, за лес. Срубил дерево, так сучья доставь прямо на двор — и попу и старосте. Рыбу бедняк не имеет права ловить в Дунае! Я его спрашиваю: «А искупаться в жаркий день можно?» Он только рукой махнул. Зато у кулака такие волы, что нашим шоферам приходится с дороги сворачивать, как бы за рога не зацепить…