— То есть как висячие вавилонские сады?
Я в жизни не слыхал о висячих вавилонских садах, а потому ответил:
— Да, только больше.
— Больше! Конечно, больше. — Он потер руки. — Я хочу, проснувшись, видеть склон холма, покрытый цветами. Висячие сады Корсоли! Мы посадим этих миланских придурков в лужу! Ты знаешь, что они говорят о Корсоли?
Я покачал головой, хотя и догадывался.
— Захолустье! Они называют мой город захолустьем!
Я видел, что надвигается буря, а поскольку мы были с герцогом наедине, она неминуемо должна была обрушиться на мою голову.
— Ваша светлость, это лишь показывает их глупость, потому что по чистоте и порядку им далеко до Корсоли.
— Ты заметил? — вскричал он.
— Они сущие свиньи, — соврал я. — Видели бы вы комнаты для прислуги! Вы пришли бы в ужас.
— Я так и знал! Это все из-за немцев. И швейцарцев. И французов. Они все свиньи! Я обустрою Корсоли на зависть всей Италии! Я сделаю его чистым и уютным!
Стоило мне вылезти из кареты герцога, как меня забросали вопросами: «Что он сказал? Чего он хотел?»
Я ответил, что Федерико разговаривал со мной конфиденциально и я не могу предать его доверие.
Чекки взял меня за руку, и мы пошли чуть впереди кареты, там, где цокот копыт заглушал наши слова.
— Федерико не сможет перестроить Корсоли…
— Почему? — спросил я. — Несколько новых зданий, картины, скульптура — все это городу не повредит. А также новое крыло во дворце.
Чекки дернул себя за бороду.
— Martori уже голодают. Если мы снова повысим налоги, они все перемрут и некому будет кормить дворец.
На следующий день Федерико опять позвал меня в свою карету. Чекки предупредил, чтобы я не поощрял идеи герцога, однако стоило тому что-то вбить себе в голову, как он становился хуже собаки, поймавшей крысу. Септивий сидел в уголке, пытаясь писать, несмотря на то что карету трясло на ухабах.
— Я приглашу в Корсоли скульпторов и художников! — сказал Федерико. — Они создадут заднее крыло, висячие сады, мою статую и картины.
Он выхватил у Септивия листок бумаги и прочел его, причмокивая толстыми набухшими губами:
— «Самому современному из гениев, моему вельможному брату и синьору Микеланджело Буонаротти. Я благодарен Деве Марии за то, что те, кто смотрит на ваши творения, не обязаны быть столь талантливы, как вы, ибо иначе их смог бы созерцать лишь Всевышний. Осознание того, что люди способны создавать подобные шедевры, явилось для меня, чьи руки, к сожалению, immersere in sangue [49], не только откровением, но и облегчением душевным. Ваша статуя Давида, которую я недавно лицезрел на пути в Болонью, так потрясла меня, что я не мог ни есть, ни пить. Я остолбенел и смотрел на сего мраморного юношу, благодаря милосердного Бога за то, что мне довелось увидеть столь неземную красоту».