Увы, она пропала, и все черепки от чашки тоже испарились без следа. Я начал расспрашивать мальчишек, кто там прибрался, но они все как один отнекивались, не желая неприятностей на свою голову. Однако стоило мне сказать, что я дам десять дукатов тому, кто это сделал, как они хором заорали: «Я! Я!»
Вечером того же дня паренек года на два моложе Миранды пожаловался на жуткие спазмы в животе. Я побежал к его кровати. Он весь вспотел и так орал от боли, что совершенно охрип.
— Прикидывается! — сказал Луиджи. — Они все отлынивают от работы.
Мальчик держался рукой за живот. Глаза у него ввалились, в них плескался ужас.
— Смерть ждет меня у дверей, — прошептал он. — Велите ей уйти!
Я дал ему выпить оливкового масла… Слишком поздно. Яд уже проник в кровь, и после того как его вырвало, парнишку покинули последние силы.
— Это ты выбросил черепки от чашки? — спросил я.
Он кивнул.
— А каша? Ты ее пробовал?
Бедняга хотел было ответить, но тут по телу его, вонзаясь когтями в каждую клеточку, пробежала волна нестерпимой боли и навеки отшибла ему память.
Я подкараулил Бьянку за дверью собора и, когда она вошла, поблагодарил ее за то, что она спасла меня от гнева Федерико.
— Не благодари меня. Скажи спасибо Господу за свое везение.
— А ты поблагодаришь его за свое?
— Я всегда так делаю, — улыбнулась она.
Странно, однако больше я не боялся ни Бьянки, ни Алессандро. Вскоре Алессандро уехал в Германию, где и погиб в уличной стычке. Я не винил Федерико, поскольку он был прав, хотя и сам не знал об этом. А сказать я ему не мог, поскольку иначе подставил бы и себя, и его любовницу. Меня еще долго мучили воспоминания, но не о заговоре или моей собственной сообразительности, а об ужасном лице умирающего мальчика, которое я видел всякий раз, когда закрывал глаза.
После карнавала Бьянка больше не развлекала Миранду, заявив, что научила ее всему, что знала. Теперь, когда Миранда играла на арфе, мне приходилось изображать герцога и, хлопая в ладоши, кричать: «Brava!»
Она училась ходить и сидеть так, как показал ей Алессандро. Она училась целоваться на своей кукле Феличите. Она писала стихи таким же аккуратным почерком, как у Чекки.
— Попробуй! — сказала она, сунув мне в руку перо, то самое, которым я пишу сейчас.
— Но у меня крестьянские руки!
— Мои тоже были такими.
Я попробовал, чтобы доставить ей удовольствие, и к концу недели уже мог написать буквы А и В не хуже любого писца. Потом я выучил другие буквы и вскоре научился писать свое имя. Я так часто его слышал, что мне захотелось посмотреть, как оно выглядит. И так вошел во вкус, что до сих пор не могу остановиться…